Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 159
таможне» (с. 56). Экскурсия в мир коммерции, общение с людьми, непохожими на эфирных интеллектуалов из Конкорда или изящных стихотворцев из Бостона, — не легкий и тем не менее оздоровляющий опыт. Поскольку, поясняет Готорн, обитание в центре единожды избранной и неизменной системы координат уютно, но пагубно: оно расслабляет, лишает подвижности, энергии и еще целого ряда важных «мужественных» качеств, таких как «закаленность... решительность, твердость и постоянство, честность, умение полагаться на себя» (все — свойства, традиционно приписываемые скорее деловому человеку, чем художнику).
Из рассуждения следует, что едва ли не ценнейшее в творческом отношении достоинство — способность человека меняться, принимать разные роли, заново находя (но отчасти и теряя) себя в каждой. Таможня — узел коммуникаций, символическая граница, где встречаются матрос, купец, чиновник, судовладелец и... писатель, — место, искусству хоть и чуждое, но не вовсе бесплодное. «Граничный» способ существования ставит под вопрос любое привычное™ самоопределение, в силу чего и рискован, и продуктивен. Без перехода границы, разделяющей мир литературы и мир торговой практики, Готорн не нашел бы сюжета для своего романа — без пересечения границы в обратном направлении не обрел бы энергии роман написать.
По первому впечатлению, бесхитростно, но отнюдь не буквально правдиво Готорн рассказывает далее историю замысла романа. В свете интересующей нас темы общения и общительности знаменательны многие ее детали, отчасти вымышленные. Вначале, как выясняется, была буква — или письмо, — поскольку слово «letter» переводимо двояко. А речь идет именно о письме, попадающем в руки повествователя в виде «небольшого пакета, завернутого в кусок старого пожелтевшего пергамента». Пакет найден в заброшенной комнате на третьем этаже таможни. Покрывающий его пергамент («обертка с виду напоминала официальный документ, составленный в былые времена, когда клерки покрывали своим чопорным почерком листы поплотнее наших») служит оболочкой для содержимого, к которому, даже еще не изучив его, герой проникается «неосознанным любопытством» (с. 61). Выясняется, что бумаги мистера Джонатана Пью, трудившегося в том же городе Сэйлеме и в той же должности, что Готорн,
237 «Привычка»— другое значение слова «custom», фигурирующего в словосочетании «custom house» — «таможня».
160
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
в далекие, дореволюционные времена, имеют скорее частный, чем официальный характер. Благодаря этой двойственности, неопределенности они, собственно, и сохранились: будучи в свое время приняты за служебные, они не были переданы наследникам, однако не будучи признаны общественной собственностью, не попали в архив. Так получилось, что в качестве письма, неведомо кому предназначенного, они пылились в углу десятилетиями, пока не дождались адресата — тоже таможенника и тоже писателя, которому для начала предстояло испытать себя в роли читателя-интерпретатора. Об этом своем опыте Готорн и рассказывает в подробностях, опять же как будто избыточных: дотошная детализация «резонирует» символическими смыслами.
Письмо от мистера Пью обнаруживает ценное вложение: тряпицу в виде алой буквы, обмотанную, в свою очередь, вокруг «бумажного сверточка». Текст, таким образом, служит оболочкой для буквы, а та — для другого текста: истории некоей Эстер Прин, /«интерпретацией (новой символической оболочкой) которой обещает стать роман. При этом писатель нарочито преуменьшает собственную роль, изображая себя не автором, а всего лишь посредником, «транслятором», обработчиком и издателем готового текста. Тряпичная буква, искусно вышитая руками вымышленного персонажа (рукодельницы Эстер), используется им как канва для собственного художественного «вышивания»238: «я дал себе полную свободу, словно все это — плод моей собственной фантазии. Я настаиваю лишь... на достоверности общих контуров» (с. 64).
Итак, роман выдает себя за документ, но и не отрекается от романических вольностей, более того, намекает, что именно их посредством в повествование проникает автобиографическая подоплека, которую читающий может скорее угадать, чем опознать напрямую.
Рассказывая в подробностях о том, как рождался замысел произведения, писатель, по сути, подсказывает нам, как его читать. При этом он последовательно опирается на две ключевые метафоры: нейтральной территории (ничейного, граничного пространства, где происходят непредсказуемые взаимодействия) и письма-перевертыша (снаружи — надпись всем напоказ, внутри — приватное, скрытое от посторонних глаз сообщение). В художественном тексте Готорн ценит спо-
238 Метафора чтения-письма как вышивания будет активно использоваться Генри Джеймсом, большим поклонником Готорна (см., в частности, новеллу Джеймса «Узор ковра»).
Б. Франклин
ж. -
Ф. Барнум
У. Хоуэллс
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 161
собность быть одновременно «конвертом» и собственно письмом. Отсутствие жесткой связи между внешней формой (означающим) и внутренним содержанием (означаемым) сохраняет за адресатом простор для домыслов, их перебора, выбора индивидуально предпочтительного смысла. Благодаря этим же свойствам послание, даже будучи вручено прямо в руки, вскрыто и прочитано, может в любой момент опять обернуться закрытым «конвертом»239. Смысл опять убегает, оставляя читателя в состоянии растерянном, раздраженном, хотя и небезнадежном.
Готорн завершает вступительную главу шутливым объявлением о собственном «гильотинировании», отделении «политической» головы от тела240. Этот жест прощания и нового начала («...таможня, подобно сну, осталась позади... я теперь обитатель другого города») очень характерен и напоминает «envoi» в финале «Песни о себе»: в обоих случаях «ускользание» автора подразумевает символический переход творческой инициативы к читателю. «Взаимооборачиваемость» их ролей подчеркивается, впрочем, и другими средствами. Готорн утверждает, например, что совершенным писателем можно стать, только будучи совершенным читателем (книги жизни), чем ему самому, увы, стать не удалось: «Передо мной была книга такая прекрасная, какой мне никогда не сочинить: ее писала реальность каждого пролетающего часа, и я мог бы читать лист за листом, но они немедленно исчезали по той лишь причине, что мысль моя была недостаточно проницательна, а рука — недостаточно проворна, чтобы тут же запечатлеть на бумаге только что прочитанное» (с. 67).
Намеченная в предисловии тема письма как динамического несоответствия буквы и смысла, знака как локуса обменной активности оркестрирована в основной сюжетной линии романа «Алая буква». Повествование начинается на рыночной площади, и на ней же в дальнейшем происходят все ключевые сцены: обмен товарами и смысловой обмен связаны, таким образом, ненавязчивой, но прозрачной аналогией.
239 В записных книжках Готорна нередко встречаются зарисовки или отдельные образы, за которыми следует фраза: «Это, возможно, есть некий символ». Символическое содержание при этом принципиально не конкретизируется. Аллегорический жест — отсыл к определенному значению — намечен, но демонстративно не завершен, поэтому никакой определенности не получается. Этот странный прием нередко используется и в художественной прозе Готорна.
240 Пост таможенного начальника он потерял после очередных президентских выборов в результате смены политической конъюнктуры.
6. Заказ № 1210.
162
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Эстер Прин, стоящая на помосте с младенцем на руках и алой буквой, вышитой на платье, являет знак греха. Но смысл знака, как подчеркивает тут же повествователь, заключен столько же в нем самом, сколько в сознании (сознаниях) воспринимающих его людей: человек XVII и XIX столетий, католик и пуританин читают его по-разному241. Осмысленная, с одной стороны, как средство публичной коммуникации, с другой и одновременно — как средство индивидуального самовыражения, буква в романе Готорна утрачивает исходно предполагаемую в ней однозначность, оказывается вдвойне и даже втройне ненадежна.
Приговор пуританского магистрата обрекает носительницу знака быть открытым письмом, содержание которого сведено к однозначному сообщению: «Я совершила Прелюбодеяние (Adultery)». Знак, таким образом, «съедает», заслоняет живую индивидуальность, но... в то же время служит ей укрытием, производя в отношении грешницы явно «непредусмотренную» работу. Спрятавшись в «конверт» вынужденно-публичной аллегории, личность Эстер Прин становится невидимой и в своей невидимости — неподсудно-свободной. Будучи роскошно расшита золотом, буква являет столько же покорность приговору суда, сколько и вызов его суровости, и «сублимированное» выражение подавляемой страсти. Она же, кстати, служит рекламным образцом художественной вышивки242, которой Эстер (вполне заслуживающая определения «self made woman») сама зарабатывает на жизнь. Контур буквы «А» отражается то в зеркале, то в небе, то в глазах прохожих, то воплощается в ребенке, то переходит в виде раны на человеческую плоть, при этом смысл ее перетолковывается снова и снова: быть может, не «Alultress» вовсе, а «Angel» (ангел) — или «ЛЫе» (сильная)? Окончательная власть над истолкованием злосчастной буквы внутри романа не принадлежит никому, открывая тем больший простор для читательских домыслов. Быть может, «Л» значит «America»?
241 «Окажись тут, в толпе пуритан, какой-нибудь католик, эта прекрасная женщина с ребенком на руках... чье лицо и наряд были так живописны, привели бы ему, вероятно, на память мадонну, в изображении которой соперничало друг с другом столько знаменитых художников». Тема относительности прочтений-оценок, намеченная в первой главе, пронизывает весь роман как важнейший лейтмотив.
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71