Книга: Татьяна Бенедиктова "Разговор по-американски"

Оформившись в античности, этот идеал общения сохра­нялся в куртуазной культуре Средневековья, в светском и литературном быту Возрождения. В это время предпринима­ются первые попытки кодифицировать искусство разговора, преемственность которых лишь оттеняет разнообразие мате­риала. По наблюдению историка П. Берка, манеры разгово­ра, принятые в разных культурах, «могут перекрываться, но редко совпадают вполне»9.

Так, при итальянских дворах XVI в. был принят разговор острый, «кусачий» (mordace), пикантный. В кругу француз­ских аристократов XVII столетия он становится более раци­ональным, церемонным и изысканным, — четче обозначаются социальная иерархия и «групповой нарциссизм». Последний, надо заметить, присутствует в разговоре всегда (ведь одно из главных удовольствий общения — сладость самоподтвержде­ния в принадлежности к кругу «своих», однако во француз­ском варианте салонной беседы он был обозначен настоль­ко сильно, а контроль над индивидуальным выражением был настолько строг, что обмен суждениями грозил превратиться в чистую формальность — вместо него имело место изыскан­но-вежливое принесение взаимных даров, «непрестанный сло­весный потлач»10.

Постепенно, по мере того как в пространстве европейс­кой культуры буржуа осознает себя в качестве нового культурного героя, аристократическое искусство беседы демо­кратизируется, «образцовый» разговор становится менее це­ремонным, более раскрепощенным тематически и стилисти­чески. Он, соответственно, перемещается (в частности, в Англии в XVIII в.) из светских салонов в сравнительно об­щедоступные ассамблеи, кофейни, читальни и даже специ­альные «разговорные клубы» (conversational clubs).

В «викторианской» культуре середины XIX столетия при­вилегированным местом общего разговора становится домаш­няя гостиная (английское parlour — гостиная, кстати, проис­ходит от французского parler— говорить), а общение «по душам» ассоциируется все чаще с фоном и обстановкой, еще менее регламентированными, такими, например, как желез­нодорожный вагон или случайный ночлег в пути (понятно почему: вне жесткой привязки к месту человек чувствовал себя более свободным от принудительно-ролевых обязанно­стей, заданных иерархий, прямого общественного контроля и самоцензуры).

Даже этот торопливый пробег по столетиям позволяет заключить: идеал общительности как одна из составляющих культуры менялся и меняется вместе с нею, находя себе все новые воплощения. Одно из них избрано нами в качестве предмета анализа. Но прежде чем мы к нему обратимся, сле­дует пояснить, почему материалом при этом послужит про­за, автобиографическая и художественная, к устной практи­ке разговора отношения как будто бы не имеющая.

Разговор и литература

Искусство разговора -- не зря Г. Тард называл его «эсте­тическим цветком цивилизации»11 — совсем не посторонне письменным формам выражения, особенно художественным. В классическую эпоху считалось само собой разумеющимся, что образцовый собеседник — также и образованный ритор, и читатель. Целый ряд литературных жанров — анекдот, мак­сима, афоризм, размышление и другие — начинали жить или даже преимущественно жили в светском общении. В свою очередь, освоение «искусства нравиться в разговоре» проис­ходило не только на живом опыте, но и посредством разного рода книг. Во Франции уже в XVII в. регулярно издава­лись трактаты на эту тему, не менее популярны были собра­ния диалогов, острот и крылатых выражений, в которых вся­кий мог почерпнуть украшение для собственной речи. В Германии в XVIII столетии возник даже особый тип изда­ния — Konversationslexicon: словарь или энциклопедия воз­можных тем для просвещенной беседы. Ритуал разговора подробно описывался в руководствах по светскому этикету, его комментировали законодатели культурного вкуса. Напри­мер, в Англии — Аддисон, Стиль, Свифт, Филдинг, лорд Честерфилд, доктор Джонсон, — последнему принадлежит, в частности, известное определение разговора: «беседа, не ско­ванная пределами практических деловых устремлений»12.

Размышления и комментарии по поводу интересующего нас предмета часто встречались в романах, еще чаще в пье­сах для театра, где публике преподносились вполне нагляд­ные уроки общения, позитивные и негативные образцы. Куль­турная норма, таким образом, открывалась обсуждению, следовательно, изменению, утрачивая со временем жестко предписательный характер. Романтическая словесность начала XIX в. («фрагменты» и романы Шлегеля и Новалиса, эссеи-стика Хэззлита, дневники Томаса Мура, переписка русских «арзамасцев») с видимо-буквальной непосредственностью фиксировала беседы, протекавшие в дружеских кружках, где царил культ вольно-индивидуального и вместе «ансамблево­го» самовыражения. «Непринужденное дружеское общение» воспринималось литераторами-романтиками как своего рода «сверхжанр», принадлежащий одновременно искусству и жизнетворчеству, в своей стихийной непосредственности слу­жащий прообразом космической гармонии: «тысячи голосов непрерывно беседуют между собой... эта беседа — жизнь все­ленной»13. В постромантической культуре «настоящий» раз­говор все более последовательно трактуется как экзистенци­альный контакт, раскованно-непредсказуемый, драматичный, бегущий всего формального, чреватый духовными взаимопро­зрениями.

Особенно заметное место разговор занимает в романе. Уже в литературной прозе XVII—XVIII столетий условности пе­редачи диалогической речи становятся вполне устойчивы, — в XIX в. книгу «без разговоров» уже почти так же трудно редставить себе, как и «без картинок» (выражение кэррол-ловской Алисы). Роман тяготеет к «сценичности изложения», ко все более полному воспроизведению не только самих реп­лик, но и всего коммуникативного контекста, в который они погружены, с «движениями и мелкими выходками самих дей­ствующих лиц, нередко до ненужной, утомительной нескла­дицы»14. Разговор осваивается литературой, можно сказать, и вглубь, и вширь: стилевые поиски осуществляются в посто­янно расширяющемся поле социального разноречия. Закреп­ленная за образованным сословием норма разговора сохраняет влияние как образец «культурности», но былую авторитет­ность, «эксклюзивность» во многом утрачивает. В «век де­мократии» — он же «век реализма» и «век романа» — идеал разговора уже невозможно описать однозначно, его формы-нормы меняются, множатся и конкурируют друг с другом.

В рамках литературного произведения прямая диалогичес­кая речь (как и повествовательная, но в значительно боль­шей мере) обретает «янусоподобный» статус: она в равной мере натуральна и искусственна, принадлежит общеупо­требительному социальному дискурсу, элементы которого ми­мически воспроизводит15, и уникальному авторскому ху­дожественному целому. Вырастая на основе живых коммуни­кативных практик, как подражание им, литературный образ речи оказывает на них и обратное (косвенное) воздействие: «писатель не только творит мир, но и сам живет в мире, который воспринимает его творение как свое подобие»16. Апеллируя к социальному опыту и памяти читателя, к расхожим представлениям о том, как разговаривают в жизни17, художественная проза столько же отражает преобладающую модель разговора, сколько и генерирует ее — сообщает ей опознаваемую форму. Проза, таким образом, учит искусству разговора, — беллетристика становится лабораторией общения и собственную коммуникативную функцию осознает в связи с этим с небывалой остротой.

Спектр речевых жанров, по мысли М.М. Бахтина, прости­рается от однословной бытовой реплики до многотомного романа, и как ни далеки эти полюса друг от друга, между ними сохраняется опосредованная связь. Вторичные (слож­ные) речевые жанры вбирают, перерабатывают и «разыгры­вают» в себе первичные (простые) — к примеру, роман по­глощает бытовой диалог, частное письмо и т.д. Поскольку одним из важнейших параметров коммуникации является «типическая концепция адресата»18 (или иначе: «особое ощу­щение и понимание своего читателя, слушателя, публики, народа»19), постольку любой речевой жанр можно в принци­пе трактовать как вид диалогового взаимодействия — если не актуальный, то подразумеваемый «разговор».

В развитие идей Бахтина и в параллель с ними в гумани­тарной науке последних десятилетий утверждались представ­ления о художественной словесности как об интерактивном процессе, особого рода коммуникативно-риторической прак­тике. Если в рамках традиционного подхода литературное выс­казывание мыслилось довлеющим «своему предмету... и само­му высказывающему», а его функция как средства общения представала как «побочная... не задевающая его сущности»20, то теперь именно она привлекает к себе общий интерес.

Конечно, в отличие от авторской речевой воли, находя­щей более или менее адекватное воплощение в тексте, встречная воля читателя, как правило, не вербализуется. Од­нако «немота» не означает безучастности: формы и способы этого участия, без которого немыслим литературный про­цесс, — предмет нарратологического анализа (Р. Барт, Ж. Женетт, Дж. Принс, С. Чэтмен и др.)21. Рецептивная эстетика (Р.ХЯусс, В. Изер) и критика «читательского отклика» (С. Фиш, Ст. Майу и др.)22 стремится представить историко-литературную традицию и само существование литературы в контексте и терминах «культурной риторики» (cultural rhetoric). Опыт этих исследователей учитывался в нашей работе.

Имея общую, коммуникативную, природу с другими (ри­торическими, научно-информационными и т.д.) жанрами словесности, художественная литература представляет собой наименее специализированный вид «разговора». Задача бел­летристики — не столько просвещение или убеждение чи­тателя (хотя и это тоже), сколько специфическое взаимопо­нимание с ним, сопереживание художественного опыта, сопроизводство значения, соприобщение к смыслу: читатель, по выражению Ф. Шлегеля, вступает с писателем «в священ­ные отношения внутренней софилософии и сопоэзии»23. Можно сказать, что в контексте современной культуры имен­но художественная литература (возможно, даже более, чем какой-либо из видов устного общения) культивирует «чистую общительность». «Чистота», разумеется, не абсолютна и уж никак не безлика: она обнаруживает всякий раз неповтори­мое, культурно и исторически конкретное лицо.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39, 40, 41, 42, 43, 44, 45, 46, 47, 48, 49, 50, 51, 52, 53, 54, 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 62, 63, 64, 65, 66, 67, 68, 69, 70, 71