Пётр Первый

придется сказать, что из всей просвещенной Европы, Петру стоило взять

технику чугунолитейного дела, которую предшественники великого

преобразователя импортировали и без него, — может быть и еще кое-что из

технических мелочей, достигнутых всем тогдашним человечеством, от которого

Москва столь долго была изолирована, но что со всеми остальными петровскими

реформами — не стоило и огорода городить. Но тогда, если вы откинете

сусальную Европу, а с нею, следовательно, и благодетельность петровских

реформ, тогда рушится весь быт и весь смысл того слоя людей, которые

выросли на почве петровской реформы — быт и смысл крепостнического русского

дворянства.

ВОПРОС О БЕЗДНЕ

Следующим — после сусальной Европы — элементом легендарной

стройки является вопрос о той бездне, на краю которой стояла Московская

Русь и от которой спас ее гений Петра.

Теории сусальной Европы и варварской Москвы носили

психологический оттенок горькой, но беспощадной объективности: «Что делать?

Действительно — Москва отстала чудовищно; действительно, Европа была

неизмеримо впереди нее». Это был, так сказать, беспристрастный диагноз, в

котором русские чувства просвещенных светил русской исторической науки не

играли никакой роли. Теория бездны обрастает даже и патриотической

тревогой: если бы не Петр, свалились бы мы все в эту бездну. И, может быть,

и России теперь не было бы никакой. Наш знаменитый западник Чаадаев

утверждал даже, что без Петра Россию впоследствии завоевал бы Фридрих

Великий — это с полутора миллионами прусского населения во времена Петра!

Мотив бездны был ярче всего сформулирован Пушкиным: «над самой

бездной — на высоте, уздой железной — Россию вздернул на дыбы!»

Не будем отрицать ни пушкинского гения, ни пушкинского ума. Но,

вот, бросил же он свой знаменитый афоризм о пугачевском бунте: «русский

бунт, бессмысленный и беспощадный». Как мог Пушкин сказать такую фразу?

Беспощадным было все — и крепостное право, и протесты против него, и

подавление этих протестов: расправа с пугачевцами была никак не гуманнее

пугачевских расправ — по тем временам беспощадно было все. Но так ли уж

бессмысленным был протест против крепостного права? И так ли уж решительно

никакого ни национального, ни нравственного смысла Пушкин в нем найти не

мог? И это Пушкин, который воспевал «свободы тайный страж, карающий

кинжал»? Почему он отказывал в праве на того же «стража свободы», но только

в руках русского мужика, а не в руках бунтующего против государственности

барина? Почему барский бунт декабристов, направленный против царя, был так

близок пушкинскому сердцу и почему мужицкий бунт Пугачева, направленный

против цареубийц, оказался для Пушкина бессмысленным? По совершенно той же

причине, которая заставила людей конструировать теорию о бездне, перед

которой стояла Московская Русь. Эту теорию — в не очень разных вариантах

повторяют все наши историки до советских включительно.

* * *

Постараемся вспомнить основное из того, что сделала Москва перед

самым появлением на свет Божий нашего великого преобразователя. Военные

заводы строились. Большая половина армии была переведена на так называемый

«регулярный строй». Ввозились всякие иностранные специалисты и посылались

заграницу русские люди. При Алексее Михайловиче благосостояние московской

деревни поднялось до такого уровня, какого оно в послепетровскую эпоху не

достигало никогда. Допетровская Москва вела войны удачные и вела войны

неудачные, но все эти войны были уже не оборонительными, а наступательными.

В войне с Польшей были отвоеваны: Могилев. Витебск и Смоленск. В войне за

Прибалтику были завоеваны г. Юрьев, Динабург и московские войска дошли до

Риги. В то же самое время воевали и с Крымом — правда, неудачно. Но

Малороссия была присоединена, а главный враг России — Польша была при

Алексее Михайловиче добита так основательно, что Петр Алексеевич имел — не

им самим завоеванную — возможность распоряжаться в Польше, почти как у себя

дома.

Главным же врагом России была тогда Польша, а никак уж не Швеция.

Именно Польша угрожала самым основным национальным интересам России,

угрожала ее самостоятельному национальному бытию, и именно с Польшей

покончила Москва, а не Петр. Швеция была только соперником в борьбе за

балтийские колонии, которые нам, конечно, были нужны, хотя и не как

колонии, а как выход к морю. Тот же Ключевский, повторяя пушкинский мотив

«бездны», сам же пишет: «война 1654 — 1667 года (Русско-Польская. — И. С.)

окончательно определила господствующее положение русского государства в

восточной Европе и с нее же начинается политический упадок Польши». Где же

здесь бездна и уж тем более «край бездны»? Еще лучше были дела на Востоке.

Правда, Нерчинский договор (1689) остановил русскую экспансию на берегах

Амура, но это была только остановка в наступлении, а никак не неудача.

Именно при Алексее Михайловиче Грузия пыталась отдаться под протекторат

России (царь Темураз), чего люди никак не делают по отношению к

государствам, стоящим «на краю бездны». Был ли внутренний край бездны? При

Алексее Михайловиче были бунты — так они были и при Петре, и при Екатерине,

и при Николае Втором и — уже в неслыханных масштабах — при Ленине-Сталине.

Чиновничество крало при Алексее Михайловиче? Так оно — в неизмеримо больших

масштабах по свидетельству тех же Соловьевых и Ключевских, крало и при

Петре — такого чиновничества, которое не крадет, нет и не было вообще нигде

в мире. П. Милюков в своих знаменитых «Очерках русской культуры» очень

сладострастно останавливается над отсутствием национального самосознания в

Москве и совсем забывает о том, что данная эпоха формулировала национальное

сознание почти исключительно в религиозных терминах. Идея Москвы-Третьего

Рима — может показаться чрезмерной, может показаться и высокомерной, но об

отсутствии национального самосознания она не говорит никак. Совершенно

нелепа та теория отсутствия гражданственности в Московской Руси, о которой

говорят все историки, кажется, все без исключения. Мысль о том, что

московский царь может по своему произволу переменить религию своих

подданных показалась бы москвичам совершенно идиотской мыслью. Но эта —

идиотская для москвичей, мысль, была вполне приемлемой для тогдашнего

Запада. Вестфальский мир, закончивший Тридцатилетнюю войну, установил

знаменитое правило quius regio, ejus religio, — чья власть, того и вера:

государь властвует также и над религией своих подданных; он католик — и они

должны, быть католиками. Он переходит в протестантизм — должны перейти и

они. Московский царь, по Ключевскому, имел власть над людьми, но не имел

власти над традицией, то есть над неписаной конституцией Москвы. Так где же

было больше гражданственности: в quius regio, — или в тех москвичах,

которые ликвидировали Лжедимитрия за нарушение московской традиции? Не

забудем еще о том, что Алексей Михайлович закрепил крестьянское

самоуправление, над которым столько поработал еще и Грозный, создал почти

постоянную работу Земских Соборов — изумительную по своей гармоничности и

работоспособности русскую «конституцию», что при Алексее Михайловиче были

построены первые русские корабли и заведены первые русские театры, газета и

прочее. Где же бездна? И от чего Россию, собственно, надо было спасать?

Разве от коров, лошадей и овец, которые за время Алексея Михайловича успел

накопить московский мужик, а также и от тех реальных экономических свобод,

какие успело закрепить за ним варварское московское правительство? В

результате петровской реформы эти коровы и эти свободы перешли к помещику:

вот тот элемент, который, действительно, до Петра стоял на краю бездны. Он

и был спасен — до октября 1917 года...

ВОЕННЫЙ ГЕНИЙ

Итак, усилиями поколений историков был создан фундамент

петровской легенды. Первое: Россия была очень плоха. Второе: Россию надо

было спасать. Третье: Петр, при всех его увлечениях и безобразиях, Россию

все-таки спас. Признание всяческой гениальности Петра является при этой

стройке совершеннейшей логической неизбежностью — вот это был гениальный

хирург! И поскольку «спасение России» было в основном достигнуто методом

войны, такой же логической неизбежностью является признание военного гения.

В вопросе о военной гениальности Петра согласны все историки, несмотря на

то, что все они приводят ряд совершенно очевидных фактов, свидетельствующих

о полнейшей военной бездарности «великого полководца». Я опять возьму за

пуговицу Ключевского.

Начало Северной войны он определяет так: «Редкая война даже

Россию заставала так врасплох и была так плохо обдумана и подготовлена».

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19