Пётр Первый

действительно, не была приспособлена для рубки дров — так она рубки дров и

не имела в виду, точно так же, как этой сферы человеческой деятельности не

имеет в виду ни современный смокинг, ни фрак, ни даже пиджак. Но если вам

зимой надо ехать в санях, то лучше ферязи вы и сейчас ничего не найдете. И

если вы всмотритесь в стрелецкое обмундирование, то вы без особенного труда

увидите, что — через 200 лет всякой ерунды с лосинами, киверами,

треуголками и прочим в этом роде — русская армия конца XIX века и начала XX

столетий вернулась к тем же стрельцам: штаны, сапоги, рубаха, шинель и

папаха. Ибо это обмундирование соответствует русскому климату, и русским

пространствам, и русской психологии. Голландские башмаки с пряжками и

чулками могли быть очень красивы, но ни для русской осени, ни для русской

зимы они не годятся никак: нужны сапоги или валенки. Треуголка или кивер

могут быть очень живописны и могут быть практически терпимы при небольших

переходах. Но если солдату нужно делать тысячи верст, то кивер с его

султаном и прочими побрякушками превращается из «головного убора» в очень

обременительную ношу: попробуйте вы спать в кивере или на кивере. Я не

пробовал. А папаху нахлобучил на голову или подложил под голову, и

великолепно... 200 лет потребовалось для того, чтобы вспомнить такую

элементарную простую вещь, как стрелецкая меховая шапка.

Кое о чем мы не вспомнили и до сих пор. Основной торгово-

промышленной организацией Москвы был «торговый дом» — семейное предприятие,

рассчитанное на полное доверие связанных родством соучастников дела. Из

таких «торговых домов» выросли и Строгановы и Демидовы, а в более позднюю

эпоху — Рябушинские, Гучковы, Стахеевы. «Торговый дом» вырос органически из

всего прошлого России, из ее крепкой семейной традиции, из того склада

русской психики, которая перевела на язык семейных отношений даже и высшую

государственную власть: «Царь-батюшка». На этой традиции и в наше время

ездил еще «отец народов».

Торговые дома были разгромлены во имя «кумпанств». С русского

купца драли семь шкур, а добыча переправлялась «кумпанствам» в виде

концессий, субсидий, льгот и всего прочего. А еще более в виде возможностей

ничем не ограниченного воровства, в области которого Алексашка Меньшиков

поставил всероссийский рекорд расторопности.

Из «кумпанств» не вышло ничего. Милюков подсчитывает, что из

сотни петровских фабрик «до Екатерины дожило только два десятка».

Покровский приводит еще более мрачный подсчет: не более десяти процентов.

Марксистские историки рассматривают петровскую эпоху, как результат

«наступления торгового капитала» или (как Покровский) как «прорыв»

торгового капитала к государственной власти. Наступление ли, прорыв ли, но,

во всяком случае, после этого стратегического мероприятия русский торговый

капитал почти на целое столетие вообще исчезает с поверхности русской

экономической жизни: «прорыв» привел к разгрому. Этому соответствовал и

разгром русской деревни. Милюков («История государственного хозяйства»)

приводит также цифры: средняя убыль населения в 1710 году, сравнительно с

последней московской переписью, равняется 40 %. В Пошехоньи из 5356 дворов

от рекрутчины и казенных работ запустел 1551 двор и от побегов — 1366».

Документ 1726 года, то есть сейчас же после смерти Петра, подписанный

«верховниками», говорит:

«После переписи многие крестьяне, которые могли работой своей

доставить деньги померли, в рекруты взяты, и разбежались, а которые могут

ныне работою своей получать деньги на государственную подать, таких

осталось малое число».

Словом, разгромлено было все, по-батыевски. И было бы, конечно

преувеличением взваливать всю вину на Петра: он просто оказался самым

слабым пунктом общего национального фронта — и в прорыв бросилось

дворянство, а никак уж не «торговый капитал», и именно дворянство закрепило

не только новые социальные отношения, но и тот духовный перелом, который

характеризует петровскую эпоху больше, чем что бы то ни было дру-гое.

ПРОРЫВ НА ФРОНТЕ ДУХА

Заводы и флот, регулярная армия и техника — все это было не ново

и в Москве. То принципиально новое, что внес с собою Петр, сводилось к

принципиальному подчинению всего русского всему иностранному. «Философия»

Петра — поскольку можно говорить о его философии — была взята напрокат у

Лейбница, который, шатаясь по дворам немецких владетельных князьков,

снабжал — за сравнительно небольшие деньги — государственной мудростью

владыку варварской России. Административная система была вся списана со

Швеции, откуда, — за уже гораздо большие деньги — приглашались инспецы-

инструктора, ни слова не говорившие по-русски и о русских отношениях не

имевшие уже абсолютно никакого понятия. В военной администрации —

победитель шведов Шереметьев был выброшен вон во имя побежденного

перебежчика Шлиппенбаха — о де Круа я уже не говорю. Церковное управление

было перестроено по протестантскому образцу.

А. Павлов в своем «Курсе русского церковного права» говорит

прямо:

«Взгляд Петра Великого на Церковь... образовался под влиянием

протестантской канонической системы...» Была даже введена и инквизиция, из

которой, впрочем, ничего не вышло. Резали полы кафтанов, вырывали «с

кровью» бороды, закрывали бани — вообще, объявили войну всем внутренним и

внешним национальным признакам России. Россия была объявлена «вторым

сортом», — первым были Шлиппенбахи, де Круа, Лефорты, Остерманы и вообще

«Европа». Русское национальное сознание было принижено так, как при Батые и

при Ленине.

Как могла произойти эта измена, нации и как она могла

продержаться до наших дней?

Петр не только «прорубил окно в Европу», он также продавил дыру в

русском общенациональном фронте. Дворянство устремилось в эту дыру,

захватило власть над страной, и, конечно, для него было необходимо отделить

себя от страны не только политическими и экономическими привилегиями, но и

всем культурным обликом: мы — победители, не такие, как вы — побежденные.

Сама идея захвата власти была взята с Запада. Недаром при Петре

появляется совершенно новый для Руси термин: благородное шляхетство. И если

на западе «шляхта» была отделена от «быдла» целой коллекцией самых

разнообразных культурно-бытовых «пропастей» — то такие же пропасти надо

было вырыть между победителями и побежденными новой после-петровской

России. Если вместо прежнего поместного владельца и тяглого крестьянина, на

разных служебных ступенях несущих одинаковую государственную службу,

возникли шляхтичи, с одной стороны, и раб — с другой стороны, то логически

было необходимо отделить шляхтича от раба всеми технически доступными

способами и внешнего и внутреннего отличия. Нужно было создать иной костюм,

иные развлечения, иное миросозерцание и по мере возможности даже и иной

язык. Всякая общность, и внутренняя, и внешняя, затрудняла бы реализацию

новых отношений. Дворянская фуражка с красным околышем, которую мне

случалось видеть даже и в эмиграции была в последние десятилетия последним

остатком петровских завоеваний. Все потеряно: поместья, чины, молодость и

Россия; сидит человек на церковной паперти и продает газеты. Человек совсем

уже стар и не совсем все-таки трезв. Его коммерческое предприятие очень уже

похоже на подаяние: покупатели норовят не взять мелкой сдачи, купить

ненужную газету: жалко старичка. Но на дворянской голове красуется, все-

таки, дворянская фуражка: последнее, самое последнее, что еще осталось от

прекрасных дней диктатуры его сословия.

Пример этого старичка, впрочем, не совсем исчерпывает дворянскую

проблему сегодняшнего дня: есть еще в эмиграции собрания дворян тамбовской,

а также и прочих губерний. Есть и другие вещи: мой добрый приятель, русский

юноша необычайной одаренности, носивший очень известное в эмиграции имя —

вообще, «жених, что надо» — получил отказ ввиду его недворянского

происхождения. Семья проектировавшейся невесты сидела уже давно «на дне»,

не на таком, как старичок с газетами, но очень близко к газетам: мелкое и

неумелое ремесло, подаяние эмигрантских организаций, и не было даже надежды

на переворот, который возвратит потерянные именья, — обычная и единственная

надежда этого слоя людей, — ибо имений не было уже и в России. Но

дворянское классовое сознание мощно подавляло все очевидности нынешнего и

будущего «экономического» бытия...

Это происходило в эмиграции и почти в середине XX века. Можно

себе представить, что происходило в Тамбовской губернии и в середине

восемнадцатого века. Петр, с его «окном в Европу» и в шляхетство, свалился

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19