Пётр Первый

как манна небесная, на одержимое похотью власти дворянское сословие. Едва

ли можно предполагать, что дворянство сразу сообразило все вытекающие из

Петра последствия: «великий преобразователь», как и все русские цари,

дворянство недолюбливал очень сильно и считал его сословием лодырей и

тунеядцев. Но он не соображал, что именно он делал, и дворянство едва ли

сразу сообразило, какие из всего этого могут проистечь выгоды. Перед самой

смертью Петр начал, наконец, по-видимому, что-то, все-таки, соображать —

отсюда, кроме болезни, и отчаянное настроение преобразователя. К этому же

моменту сообразило обстановку и дворянство: прежде всего надо убрать

монархию. Все остальное пошло, более или менее, автоматически. Вам нужен

иной костюм, чтобы даже по внешности отгородиться от раба, — вот вам

голландский кафтан с чужого плеча. Вам нужны иные развлечения — вот вам

ассамблеи. Вам нужно иное мировоззрение — вот вам Лейбниц, Пуфендорф,

Шеллинг и Гегель. Вам нужен иной язык — вот, вам, пожалуйста, раньше

голландский, а потом французский. Вам нужно иное искусство — вот вам,

пожалуйста, Растрелли, вместо Рублева, и Ватто — вместо иконописи.

Я этим не хочу сказать, что Лейбниц, ассамблеи, французский язык,

Растрелли или Ватто плохи сами по себе: Лейбниц, говорят, истинно великий

философ, французский язык — очень богатый язык, и Растрелли, конечно,

выдающийся зодчий. Но все дело в том, что ни Лейбниц, ни Растрелли, ни все

прочие были для России совершенно не нужны, и что они были использованы

только для стройки проволочных заграждений между «первенствующим сословием»

и всеми теми, кто остался вне первенствующих рядов. Пресловутая «пропасть

между народом и интеллигенцией» была вырыта именно на этом участке: мужик

молился на иконы рублевских писем и считал Ватто барским баловством — и

был, конечно, совершенно прав. Мужик верил и верит и в Бога и в Россию, а

не в Лейбница и Гегеля и тоже, конечно, совершенно прав. Сейчас это можно

констатировать с абсолютной очевидностью: когда России пришлось плохо, то

даже Сталин ухватился не за Гегеля и Маркса, а за Церковь, за Святую Русь,

и даже за Святого Благоверного Князя Александра Невского. Вот они и

вывезли.

Потери русской культуры были чудовищны. Подсчитать их мы не

сможем никогда. В стройке национальной культуры наступил двухвековой

застой. То, что было создано дворянством — оказалось в большинстве случаев

народу и ненужным, и чуждым. Но, — как и при всех революциях в мире — мы

видим то, что осталось, ТО, что все-таки выросло, и не видим ТОГО, что

погибло. Мы видим Ломоносовых, которым удалось проскочить, видим Шевченко

или Кольцова, которые проскочили изуродованными, и мы не видим и не можем

видеть тех, кто так и не смог проскочить. Мы видим растреллиевские дворцы,

но тот русский стиль зодчества, который в Московской Руси дал такие

«поразительные» образцы, заглох и до сего времени. Заглохла русская

иконопись. (Не забудем, что по тем временам почти вся живопись была

иконописью: и Рафаэль, и да-Винчи, и Микель Анджело были прежде всего

иконописцами. — И.С.)

Заглох русский бытовой роман — даже русский язык стал глохнуть,

ибо тот образованный слой, который должен был создавать русскую

литературную речь, лет полтораста не только говорил, но и думал по-

французски. Заглохло великолепное ремесло Московской Руси, заглохла даже и

петровская промышленность с тем, чтобы двести лет спустя появиться вновь и

вновь — на базе ликвидации мужика, как класса, на базе превращения его в

раба... Боюсь, что сталинская крепостная промышленность удержится еще

меньше, чем крепостная петровская...

Рецепция, принятие иностранной культуры, была необходима не для

того, чтобы поднять или спасти Россию — она в этом не нуждалась, — а для

того, чтобы дворянство могло отгородиться от всех носителей русской

культуры: от купечества, духовенства и крестьянства. Оно и отгородилось. И

уже совсем погибая, переживая последние дни своей политической и еще больше

экономической гегемонии, находясь, «как класс», в совсем предсмертных

конвульсиях, оно, сознательно или бессознательно, все еще старается

напялить на нас немецкий кафтан. И в этом отношении ленинский Маркс только

повторяет петровского Лейбница.

ВЫВОДЫ

Вот вам фактическая сводка того, что было совершено Великим

Петром и чем Россия заплатила за эти свершения. Я — не историк. Я не

производил никаких новых архивных изысканий, не оперировал неизвестными — и

поэтому спорными — историческими материалами. Я более или менее суммировал

только те данные, которые имеются во всех элементарных курсах русской

истории, которые поэтому могут считаться и общеизвестными и бесспорными. Я

совершенно искренне убежден, что из этих общеизвестных и бесспорных фактов

я сделал правильные — логически неизбежные — общие выводы. И что,

следовательно, те выводы, которые делали наши историки — за исключением в

некоторой степени Милюкова, — являются нелогичными выводами. Хорошо понимаю

всю смелость такого заключения. Тем более, что настоящие трудности

начинаются только теперь: как объяснить, все-таки, факт, что «дело Петра»

просуществовало, с большим или меньшим успехом, все-таки, больше двухсот

лет, что почти вся историческая литература считает Петра и гением, и

преобразователем, и что, наконец, эту оценку разделяют столь далекие друг

от друга люди, как Маркс и Пушкин, советские историки и Соловьев,

Ключевский и наши нигилисты из шестидесятников — Чернышевские, Добролюбовы,

Писаревы и прочие. Или — говоря несколько схематически, что в оценке Петра

сходятся и дворянская реакция, и пролетарская революция...

Вспомним о той мысли, которая, по Ключевскому, «инстинктивной

похотью» сказалась в дворянских кругах в эпоху Смутного времени, когда

дворянство, — тогда служилый, а не рабовладельческий класс, — попыталось

«завоевать Россию для себя» и «под предлогом стояния за Дом Пресвятой

Богородицы и за православную веру провозгласило себя владыкой родной

земли».

Эта «похоть», в той или иной степени, всегда свойственна всякому

правящему слою всякой страны. В до-романовской Москве эту похоть пыталось

реализовать потомство удельных князей и было разгромлено Грозным. В Смутное

время, после разгрома княжат — и после совсем уже неудачной попытки

Шуйского восстановить власть аристократической верхушки, — к захвату власти

шло рядовое дворянство, которое, по тогдашним временам могло называться,

если и не совсем демократией, то, во всяком случае, «третьим сословием» так

сказать, тогдашней интеллигенцией. Смутное время закрепило приблизительно

тот перелом, который связан во Франции с Великой французской революцией:

ушла старинная родовая аристократия, пришло деловое и служилое «третье

сословие». Но дальше параллель кончается: во Фракции возник цесаризм,

закончившийся республикой, и республика в окончательной (пока) форме

закрепила завоевания «третьего сословия» — буржуазии. Эти завоевания

оспаривает теперь четвертое сословие — пролетариат.

В Москве ни с цезаризмом, ни с вождизмом ничего не вышло. Ни Лже-

Димитрий, ни Шуйский удержаться не смогли. Ни Ляпунов, ни Минин, ни

Пожарский даже и не пробовали пытаться провозгласить себя вождями

освобожденной страны. Москва спешно и деловито восстановила старинную форму

монархии и, путем всяких исторических натяжек, попыталась связать новую

династию не только с Рюриковичами, но и с «пресветлым корнем» Августа.

Новая династия сразу же утвердилась в качестве полноправной и

традиционной монархии — монархии «волею Божиею», несмотря даже и на

всенародное избрание.

Это избрание ввиду «Пресветлого корени» и всего прочего, должно

было, по существу только утвердить генеалогические права шестнадцатилетнего

мальчика. Ясно: избирали не за «заслуги» и не за «таланты». И вообще, не

столько «избирали», ибо других кандидатов предъявлено не было, и «избирать»

было не из кого, а только подтвердили «законные» права Михаила на

«прадедовский» престол. Собор вернулся — повторяю, не без натяжек — к

основной идее всякой монархии — к «воле Божией», вараженной в случайности

рождения и не зависимой, следовательно, ни от каких человеческих домыслов.

«Заслуги» вызвали бы новую неустойчивость. «Право рождения» ставило

окончательную точку над всякой конкуренцией в «заслугах». Москва сразу

вернулась к существу старой монархии и с чрезвычайной ревностью оберегала

ее «самодержавие». Москва купечества, духовенства, черной сотни, Москва

посадских людей и степенного северного Поволжья категорически восставала

против всяких «конституционных» попыток верхов, как впоследствии, при Анне,

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19