Символизм(Мережковский) - (билеты)

p>- Я тоже здесь, а не там, потому что Россия без свободы для меня невозможна. Но.... - и он задумывался, ни на кого не глядя, - на что мне, собственно, нужна свобода, если нет России? Что мне без России делать с этой свободой? ”[49].

Разумеется, обладая такими взглядами, Мережковские постоянно возвращались к русской теме в своем творчестве. Подчас это возвращение не было прямым. Например, исследования Древнего Ближнего Востока Мережковским внешне не имели ничего общего с русской проблематикой. Но на самом деле, эти исследования стали еще одним кирпичиком в концептуальной “кладке” мыслителя. Он искренне верил, что христианство существовало на Востоке до Христа. Когда читатель следит за рукой прекрасной Дио, возлюбленной фараона Ахнатона, которая, выполняя волю автора романа, записывает учение египетского властителя о едином невидимом боге, очевидным становится, что Мережковский пытался всем своим “древнеегипетским” произведением показать не только “предчувствие Христа”, но и пред-знание его троичной природы, - недаром Дио старательно выводит, что “три естества в Боге: .... Отец, Сын и Мать”[50]. (Мережковским, как почти всем символистам, был свойственен культ космической женственности, они не раз говорили о женской природе Святого Духа). То же - и в других романах о Древнем Востоке. Для Мережковского это было знаком того, что “все концы и начала Востока.... тянутся к Западу. Дух Востока мог бы сказать, как Енох: “я был восхищен в сильном вихре и унесен на Запад”[51]. Видимо, интерес к Востоку был вызван отчасти и воздействием евразийства с его теорией восточной, азиатской природы России. Мережковскому, критически относившемуся к евразийству, важно было показать, что противопоставление Востока и Запада имеет свои границы, оно не абсолютно и снимается христианством. Поэтому бессмысленно “поворачивать” Россию к Востоку, - христианство вобрало в себя немало восточных элементов. Задача состоит в том, чтобы возродить религиозные основы русской жизни: “Да будет один царь на земле и на небе - Иисус Христос” - это вся Россия когда-нибудь скажет - и сделает. Господь не покинет России. Только бы с Ним, только бы с Ним - и такая будет революция, какой мир не видал! ”[52] - об этом Мережковский мечтал всю жизнь. Высшая миссия России, по его мнению, - “правда Христа”.

Зинаида Гиппиус объясняла особое положение России трагичностью ее истории. Источником же бед, обрушившихся на ее страну, была, с ее точки зрения, “непривычка” к свободе. Россия только начала учиться свободе, как “всякую школу захлопнули”: “Русский человек не достоин, конечно, тех глубин физического и духовного рабства, в которые сейчас Россия спущена; но что он в свое время свободе не научился, недоучился, и даже здесь, в Европе, пока что до ее настоящего понимания не дошел, - на это незачем закрывать глаза.... Русский человек.... еще не понимает, что атмосфера свободы дается лишь тому..., кто сам свою свободу, - свою собственную, - умеет ограничивать; и сам за это, и за себя, отвечает”[53]. Как ни горько это сознавать, современная российская история лишь подтвердила мысль Гиппиус.

“Секрет Запада” тоже занимал Мережковского. Он искал его отгадку в тайне Атлантиды. Опять-таки, рассуждения об Атлантиде можно воспринимать как простую иллюстрацию к тому пониманию истории как цепи катастроф, которое сложилось у Мережковского еще в России. Но можно рассматривать эти исследования как своеобразное пророчество будущего Европы через аналогию с прошлым. По сути, Мережковский показал, что история человечества - это переход от одной Атлантиды к другой, это путь гибели цивилизаций, постоянная угроза конца, которая уже сбылась для Атлантиды и сбудется еще для современной Европы.

Мережковский опирался в своих исследованиях на мифы, прежде всего, - на платоновский миф. Опираясь лишь на интуицию и отзвуки мифа в различных культурах, он смог предвидеть некоторые выводы, к которым пришли современные историки. Это поразительно, конечно, но смысл исканий Мережковского был в другом: для него гибель Атлантиды была первым пережитым человечеством локальным апокалипсисом.

История представала в последних работах мыслителя как череда всемирно-исторических циклов-“эонов”, каждый из которых заканчивался крушением. Но гибель предшествующего никогда не была полной, окончательной, “первое человечество - семя второго, Атлантида - семя Европы”[54], то есть отголоски былого всегда жили в новом человечестве в виде мифов. Так и Атлантида дала Европе “учителей учителей”, став корнями греческой культуры.

Образ Атлантиды был нужен Мережковскому для того, чтобы показать неустойчивость и близость к катастрофе западного мира: “кажется, никогда еще так близко не заглядывало в лицо будущему бывшее”[55], “Атлантида была - Апокалипсис будет”[56]. Но второе человечество, выросшее из семени первого, породит, по мысли Мережковского, человечество третье (без предвидения завершающей третьей ступени - синтеза Мережковский не был бы Мережковским): “Чтобы это понять, надо увидеть три человечества: первое - Атлантиду - крещенное водою потопа; второе - Историю - крестящееся Кровью Голгофы; третье - Апокалипсис, которое будет крещено Духом, Огнем”[57]. Получается, что предвидение Мережковского отодвигается за рамки истории и относится уже к постистории, к “новому небу и новой земле, где обитает правда”, к вечности. Но, с другой стороны, это не ортодоксальная церковная точка зрения, так как Мережковский писал о “третьем человечестве”, но отнюдь не о чаемом всеми христианами воскресении всех умерших. Третье человечество у Мережковского - реальная человеческая общность, которая придет на смену второму (наша история для них будет лишь мифом, как для нас - история Атлантиды). Поэтому логичнее было бы предположить, что разговоры о “конце истории” носили у Мережковского в данном случае характер художественного преувеличения: закончится наша история, но человечество еще будет существовать. Подлинная эсхатология как бы отодвигалась Мережковским за границы “третьей истории”.

Какая же катастрофа ждет человечество? Что приведет к гибели нашей цивилизации? Мережковский писал о войне. Он чувствовал ее приближение, не верил эйфории миротворцев, называл время, когда жил, “щелью между двумя жерновами”, временем между двумя войнами. Причем Россия, считал мыслитель, - мост между этими двумя войнами, потому что именно в ней не затихли еще отзвуки первой мировой войны, но уже готовится война вторая.

Не раз, начиная с 1923 года писал он о грядущей второй мировой войне, а в “Атлантиде-Европе” у него прозвучал даже такой горький вывод: “Только сейчас, после первой мировой войны и накануне второй, мы начинаем понимать, что возможная цель бесконечного прогресса - бесконечная война - самоистребление человечества”[58]. Панацеи от этого нет. Мир уже был спасен один раз пришествием Христа. Только христианство может отодвинуть катастрофу и на этот раз. Правда, Мережковский (как и Гиппиус) не надеялись на реальную историческую церковь: “В первый раз, накануне первой мировой войны, ждал голоса Церкви мир.... Церковь тогда промолчала. Мир ждет и сейчас, может быть, накануне второй мировой войны, того же голоса, и Церковь снова молчит”[59]. И вновь их мечты о “новом христианстве”, о религиозной революции, о пришествии Иисуса Неизвестного, о возрождении России, которое одновременно есть и спасение Европы.... Постоянность схем Мережковского и удивляет, и утомляет: беря за исходный пункт самый различный исторический материал он делал всегда похожие выводы, что невольно наводит на мысль о первоначальной заданности именно таких выводов, о “финализме” в его исследованиях, - начало еще не написано, но финал уже предрешен.

На примере “Атлантиды-Европы” видно, что все исторические произведения Мережковского - это размышления не столько о прошлом, сколько о будущем. Он сам прекрасно понимал это: “.... в прошлом я ищу будущее”[60]. Разумеется, в нем нельзя видеть пророка (хотя сам он претендовал именно на эту роль). Не был он и духовным лидером русской эмиграции. Но его концепция религиозного анархизма и мистической революции была характерным симптомом времени, - симптомом “русской революционной болезни”, которая присутствовала в символистской культуре Серебряного века, и знаком кризиса православия в дореволюционной России. В эмиграции же Мережковский стал одним из немногих, кто попытался адаптировать дореволюционные теории “нового религиозного сознания” к новым социальным условиям, напрямую продолжая линию русской философии начала века. Эта адаптация не всегда была убедительной в своих исторических выводах и прогнозах, Мережковский не смог оживить свои мертвые схемы и конструкции. Его анархическая утопия свободы, любви и красоты не осуществилась и никогда не осуществится. У него практически не было последователей. Тем не менее, без фигуры Мережковского картина философско-исторической мысли русского зарубежья стала бы неполной.

    [1]

-------------------------------------------------------------------------------

    [1]

-------------------------------------------------------------------------------

[1] Дневник С. П. Каблукова. Запись от 17 мая 1909г. - ГПБ. Ф. 322. Ед. хр. 4. Л. 162-163.

    [2] См. В. Злобин. Тяжелая душа. - Вашингтон, 1970.

[3] З. Н. Гиппиус. Дмитрий Мережковский. - З. Гиппиус. Живые лица. Воспоминания. - Тбилиси, Мерани, 1991. С. 184.

[4] Д. С. Мережковский. Пророк русской революции. (К юбилею Достоевского). - Д. С. Мережковский. В тихом омуте. Статьи и исследования разных лет. - М. , Советский писатель, 1991. С. 345.

[5] Д. С. Мережковский. Грядущий Хам. - Д. С. Мережковский. Грядущий Хам. Чехов и Горький. - М. , изд. Пирожкова, 1906. С. 28.

[6] См. : Д. С. Мережковский. Семь смиренных. - Д. С. Мережковский. Полн. собр. соч. Т. ХV. - М. , Т-во И. Д. Сытина, 1914.

[7] Д. С. Мережковский. Пророк русской революции. - Д. С. Мережковский. В тихом омуте. С. 345.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8