Символизм(Мережковский) - (билеты)

p>С одной стороны, если следовать привычной для них триадичной схеме, получается, что грядущее царство Духа должно синтезировать христианское и антихристианское начала, Христа и Антихриста. Мысль кощунственная для любого христианина. Но именно такое впечатление возникает у многих исследователей творчества Мережковского. Например, З. Г. Минц, анализируя трилогию “Христос и Антихрист”, приходит к выводу, что Антихрист в романах Мережковского - та самая “бездна тела”, которая противостоит “бездне духа” (Христу)[8]. Думаю, это не единственно возможная интерпретация схемы Мережковского (вернее, Гиппиус-Мережковского, так как именно Зинаида Николаевна первой высказала мысль о “троичности” истории) и не самая адекватная. Вряд ли Мережковские мечтали о синтезе Христа и Антихриста (! ), сам Дмитрий Сергеевич писал о другой своей “кощунственной” (по его собственному определению) мысли - о грядущем синтезе язычества и христианства[9] (согласитесь, разница большая). Антихрист же понимался им совсем иначе. С одной стороны, это Зверь, который сидит в человеке (Мережковский показывал, как он просыпался, например, в Петре I, когда он отправлял сына на пытки, проявился он и в царевиче Алексее, когда он избивал красавицу Афросинью и т. д. ) или народе. В одном из своих лучших романов Мережковский писал за своего героя, декабриста С. И. Муравьева-Апостола, дневник, в котором есть такие принципиальные для Дмитрия Сергеевича строки: “.... Чаадаев не прав: Россия не белый лист бумаги, - на ней уже написано: Царство Зверя. Страшен царь-зверь; но, может, еще страшнее Зверь-народ”[10].

Кроме этого, достаточно часто встречающегося понимания Антихриста, Мережковский дал еще один образ, более типичный для его стиля мышления. Он писал о “зеркальной плоскости” между двумя безднами. Она “очень тонкая, слабая, но непроницаемая, глухая среда, середина, говоря языком научным, “нейтрализующая” обе полярные силы, задерживающая, как самая тонкая стеклянная стенка задерживает электричество.... ”[11]. Эта тонкая стенка примитивна по своему строению, но кажется чрезвычайно сложной из-за зеркальности обеих ее поверхностей, в которых отражаются обе бездны. За счет зеркальных отражений середина кажется бесконечной, сложной, неисчерпаемой. Речь идет еще об одном образе Антихриста. При таком его понимании легко расшифровываются обе бездны, отражающиеся в зеркальных поверхностях: верхняя плоскость - это, безусловно, христианство, а нижняя - язычество (или ветхозаветная религия, что тоже вполне “вписывается” в схему Мережковских). Тогда получается, что грядущий синтез обращен именно к этим “безднам”, а Антихрист - то, что мешает такому синтезу. Думаю, подобное прочтение Мережковского более аутентично.

Как уже отмечалось выше, Мережковскому были близки взгляды В. Соловьева, точнее говоря, позиция позднего Соловьева, отраженная, прежде всего, в его знаменитых “Трех разговорах”[12]. Мережковский - так же, как Соловьев в конце своего такого короткого жизненного пути, - отнюдь не считал предрешенной победу Христа над Антихристом в земной истории, более того, он тоже предупреждал о “неудаче дела Христова в истории”. Правда, Соловьев был глубже и философичнее: он шел не от частных прогнозов и предчувствий, не от перебора различных вариантов завершения истории, а от решения принципиального вопроса: является зло таким же внутренне необходимым моментом мироздания, как и добро? Субстанционально ли зло? От ответа на этот вопрос и зависела возможность преодоления и уничтожения зла в мире: если зло лишь “недостаток” добра (к такой точке зрения был близок, скажем, Платон), - мечты о совершенстве имеют под собой почву. Но если зло субстанционально, коренится в самом фундаменте бытия (а именно таков был вывод Соловьева), - борьба добра и зла на этой земле бесконечна, земная история не может завершиться полной победой одной из этих сил.

Мережковский тоже был полон апокалиптических предчувствий. Но в отличие от Соловьева, Мережковский давал человечеству “шанс”: он видел различные возможности исторического движения. По его мнению, человечество должно было бы уже не раз погибнуть, но каждый раз конец цивилизации отодвигался благодаря религиозным революциям. Как древний мир спасся благодаря пришествию Христа, так и современное человечество может спастись “мистической революцией”, предвестниками которой являются революции политические и социальные. Один из известных исследователей истории русской философии В. Сербиненко заметил: “Революционная” открытость будущего по Мережковскому - это не только ситуация, в которой оказалось современное человечество. В своих трудах по истории религии и культуры, в исторических романах он стремился показать, что вся мировая история носила катастрофический характер, человечество всегда жило в преддверии конца истории, отнюдь не ошибаясь в своих апокалиптических предчувствиях, потому что конец уже не раз должен был наступить.... История в своем собственном развитии разрешается катастрофой. Религия спасает историю революцией, радикальным духовным обновлением.... И надо сказать, что, при всем своем неизбывном историческом пессимизме, Мережковский не утверждал, что человечество не имеет исторического будущего. Христианство, он в это верил, несмотря на всю неполноту и несовершенство его исторических форм, остается той духовной силой, которая может вновь спасти историю”[13]. То есть, по Мережковскому, будущее зависело от выбора, который сделает человечество.

“Новое дыхание”, обретавшееся человечеством в истории, всегда зависело от религиозных событий. Поэтому Мережковский выделял три основные исторические эпохи: первая была связана для него с Ветхим Заветом, вторая - с Новым Заветом, третья, грядущая, может стать лишь переходом от “старого” христианства к “новому”, к религии “Святой Троицы”, к синтезу религии и культуры. Такой синтез будет сопровождаться различными катастрофами, прежде всего - “революцией духа”, в результате которой религия должна будет принять и освятить человеческую плоть, человеческое творчество, свободу человека - бунт (“лишь постольку мы люди, поскольку бунтуем”, - писал Мережковский, предвосхитив одну из тем французского экзистенциализма). В модернизированном христианстве должны были исчезнуть монашество, аскетизм, а искусство должно стать не только освященным, но и принятым “внутрь” религии.

Спускаясь с историософских высот, Мережковский рисовал и более конкретные рецепты для осуществления своей религиозно-революционной концепции: необходим союз интеллигенции с церковью. Здесь он повторял тему, впервые прозвучавшую в одной из его первых программных работ 1893 года “О причинах упадка и новых течениях современной русской литературы”, где 27-летний Мережковский уже вполне отчетливо сформулировал мысль о необходимости религиозного и мистического содержания в художественном творчестве, мысль, к которой он возвращался затем всю свою жизнь. Именно обращение интеллигенции к религиозной вере, к церкви приведет к соединению революционно-освободительных традиций русской интеллигенции с религиозными традициями народа. В результате разъединения этих традиций, считал Мережковский, церковь оказалась порабощена государством, народ - самодержавием, а интеллигенция очутилась сразу между двумя гнетами: она была чуждой как народу, так и государству. Дмитрий Сергеевич мечтал о совпадении интересов интеллигенции и религиозного движения народа. Русский интеллигент должен был стать, по его мысли, “религиозным революционером”, тогда разобщенность религиозного сознания и революционного действия останется в прошлом. Только религиозное возрождение, считал Мережковский, способно соединить интеллигенцию (“живой дух России”), церковь (“живую душу России”) и народ (“живую плоть России”).

На примере революции 1905 года Мережковский доказывал, что политические революции без революции в сознании - трагедия, “стихийная бессознательность”. В человечестве в целом, и в России в особенности (ибо русский народ, по его мнению, - самый “последний, крайний, предельный и.... по всей вероятности, объединяющий все остальные культуры, преимущественно синтетический народ”[14], близкий к пределам всемирной истории) такая мистическая революция уже назрела, и, если она не будет осуществлена, земная история скоро закончится. Если же человечество переживет еще одно религиозное обновление, то будущее - за “христианской общественностью”. Здесь, правда, вставал вопрос, однозначного ответа на который трудно получить из сочинений Мережковского: когда и как это может произойти? Будет ли это после Страшного суда, после истории, или в рамках посюсторонней, земной истории? С одной стороны, Мережковский - апокалиптик, поэтому все мечты о “тысячелетнем граде” должны быть для него (как и для Бердяева) отодвинуты за границы земного времени. С другой стороны - можно найти в его работах немало указаний на то, что он надеялся на раздвижение временных границ человечества, на продление исторического времени в случае религиозной революции. В творчестве Мережковского самым удивительным образом сочетались ощущение обреченности исторического пути человечества и надежда, что “новое религиозное сознание” станет чудодейственным лекарством от всех заболеваний человеческой цивилизации.

Революция должна была привести, по мысли Мережковского, к полному разрыву религии и государства, к соединению народа и интеллигенции и, в конечном итоге, к установлению христианской безгосударственной общественности. В открытом письме Н. Бердяеву Мережковский так сформулировал свое анархическое кредо: “Христианство есть религия Богочеловечества; в основе всякой государственности заложена более или менее сознательная религия Человекобожества. Церковь - не старая, историческая, всегда подчиняемая государству или превращаемая в государство, - а новая, вечная, истинная вселенская Церковь так же противоположна государству, как абсолютная истина противоположна абсолютной лжи.... ”[15]. Любое государство, даже самое демократическое, базируется на насилии, несовместимом с христианскими принципами, все государства угнетают и подавляют личность. Один из серьезных исследователей творчества Мережковского, Б. Розенталь так излагал его позицию: “Право само по себе есть насилие.... Разница между законной силой, которая держит насилие “в резерве”, и актуальным насилием - только дело степени, и то, и другое - грех. Автократия и убийство есть лишь крайние формы проявления силы”[16]. Известный афоризм Мережковского “без насилия нет права, без права нет государства” является хорошей иллюстрацией его отношения к государственной власти. Русский народ рассматривался им как “поразительно бездарный в творчестве государственных форм” (эта оценка настолько не похожа на оценку русской истории, скажем, И. Ильиным, что может показаться - спорили о разных историях), как народ “по преимуществу безгосударственный, анархический”[17]. Религиозный анархизм Мережковского полностью разделяла со своим мужем и Гиппиус.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8