Символизм(Мережковский) - (билеты)

p>Не только государство должно будет исчезнуть, но и церковь прекратит свое существование как отдельный социальный институт, более того, национальные церкви тоже исчезнут. Мережковские склонялись к экуменизму, они были уверены, что будущее христианство “Третьего Завета” станет синтезом принципов Петра, Павла и Иоанна (то есть католичества, протестантизма и православия).

Анархизм Мережковских не был исключительным явлением в русской мысли первой половины ХХ века. Прежде всего, на ум приходит анархизм Л. Толстого. И Толстой, и Мережковские были убеждены в том, что ни один человек не может властвовать над другим, все трое верили, что насилие не может решить социальных проблем (недаром Гиппиус так страстно пыталась убедить Б. Савинкова, с которым Мережковские были близки одно время, в бессмысленности и недопустимости террора), все трое мечтали о безгосударственной общественности. Правда, Мережковский не был пацифистом. Несмотря на убежденность, ясно выраженную во многих исторических романах и драмах, в том, что насильственные революции лишь заменяют стоящую у власти группу людей на другую, он не мог однозначно решить вопрос о допустимости или недопустимости насилия для защиты высших нравственных принципов[18]. Кроме того, в отличие от Мережковских, Толстой был рационалистом, а не мистиком. Он обосновывал свой анархический идеал с вполне “практической” точки зрения, в то время, как Мережковские считали анархический идеал достижимым только в результате религиозного преображения, по сути - в результате чуда, которое изменит человечество и человека.

Но в русской мысли были примеры и мистического анархизма, для которого внешняя свобода человека была лишь следствием свободы внутренней. Идеи мистического анархизма были отчетливо сформулированы Г. И. Чулковым, В. Н. Фигнер, А. А. Солонович, А. А. Карелиным и др. (Центром мистического анархизма в двадцатых годах стал Всероссийский Кропоткинский Комитет). Правда, под мистикой почти все они подразумевали внерелигиозный личный опыт, расходясь в этом вопросе с Мережковскими. После свершившейся революции 1917 года многие анархисты, ужаснувшись происходящему в стране, примкнули к этому мистическому течению. С одной стороны, они по-прежнему верили в необходимость еще одной - уже “настоящей” - революции, а с другой - считали, что сначала должен измениться человек, который и будет строить новое братское общество. В противном случае, никакая революция ничего не изменит: “Что толку, если снова угнетенные сядут на место бывших властников? Они сами будут зверьми, даже может быть худшими.... Снова угнетение свободной личности. Рабство, нищета, разгул страстей”, - писала Фигнер. И делала вывод: “Нам надо стать иными”[19]. Таким образом, представители этого крыла русского анархизма так же, как и Мережковские, видели путь к преображению мира через духовное преображение человека, но, если Мережковские понимали под этим религиозную революцию, то Фигнер, Чулков и их последователи, хотя и вспоминали исторические примеры из жизни первохристиан, все же верили не в чудо, а в эффективность воспитательной работы.

России в возможном спасении человечества была уготована особая роль. Эта роль определялась, по Мережковскому, тем, что она стояла как бы на грани двух миров - Востока и Запада. (Здесь видна явная перекличка с Бердяевым). Запад виделся Мережковскому захлестнутым волной “удушающего мертвого позитивизма”, от которого спасало лишь слабеющее христианство. А Восток - уже побежденным и убежденным проповедями умеренности, середины, растворения личности в целом и т. д. Он даже повторял слова, сказанные А. Герценом о восточной цивилизации: “мещанское болото”. Вывод Мережковского был однозначен: “Китайцы - совершенные желтолицые позитивисты, европейцы - пока еще не совершенные белолицые китайцы”[20]. Вот почему Россия, не принадлежащая ни к одному из этих миров, могла бы, по его мнению, избежать “мещанской” участи и встать на путь религиозного обновления. (Любопытно, что еще одну страну Мережковский видел “выпавшей”, хотя и по-другому, чем Россия, как из восточных, так и из западных схем развития - Америку: “тут крайний Запад сходится с крайним Востоком”[21], - замечал он. ) Он сравнивал Россию, русских людей “нового религиозного сознания” с той искрой, которая вызовет взрыв, коренное изменение в мировой культуре и цивилизации. Мережковский спрашивал: “Кто знает, ничтожная (в культурном верхнем слое, а жизнь народных глубин для нас пока все еще тайна), ничтожная горсть русских людей нового религиозного сознания не окажется ли именно этою искрою? Порох (Европа - О. В. ) боится искры и успокаивает себя; это ничего, это только искра, она - одна: мы бесчисленные, равные, малые, серые, задушим, потушим ее. - А искра еще больше боится пороха: вокруг нее все мертво, темно и тихо. Стоит ли бороться? Ей ли поднять эту тяжесть, разрушить эти железные скрепы, каменные своды порохового погреба? И она готова умереть. Но вот, в самом отчаянии рождается надежда.... Чтобы произошел взрыв, надо, чтобы в искре что-то.... сказало себе:

    Или я, или никто.

Русским людям нового религиозного сознания следует помнить, что от какого-то неуловимого последнего движения воли в каждом из них - от движения атомов.... зависят судьбы европейского мира.... Им следует помнить, что, может быть, не уйдут они от того дня расплаты, когда уже не на кого им будет сложить с себя ответственность и когда должны они будут сказать это последнее.... единственно разумное слово:

    Или мы, или никто”[22].

Таким образом, Россия и складывающаяся в ней новая культура (получившая название культуры Серебряного века, русского религиозного Ренессанса) виделись Мережковскому единственной силой, способной разбудить Европу, дать западной культуре иное направление развития, вырвать ее из “позитивистского болота”. Или русские, или никто.

Если отвлечься от национальной окрашенности этой мысли, в ней много истинных интуиций. Если рассматривать историю человечества как смену определенных мировоззрения и стилей мышления, то надо признать, что конец 19 - начало 20 веков было временем перехода от господствовавшего рационалистического “нововременного” мышления к поискам новых культурных ориентиров. Эти процессы в той или иной степени имели место почти во всех европейских странах, в России, возможно, они были выражены ярче, чем где бы то ни было, - вехой, которая должна была возвестить о рождении нового стиля мышления, новой культуры, стал Серебряный век. В этом смысле упования Мережковского на “людей нового религиозного сознания” имели под собой почву. Другое дело, что этот переход от одной культуры к другой практически не был осуществлен (или, во всяком случае, он растянулся почти на век и не может считаться завершенным даже сейчас) - войны, революции, социальные движения, катастрофы и потрясения отодвинули поиск культурной самоидентификации на второй план, захлестнули его социальными проблемами. Мережковскими этот процесс складывания новой культуры понимался специфично - как возвращение к религиозному содержанию культурного творчества, еще и поэтому Россия рассматривалась ими как лидер происходящих изменений.

Одной из главных особенностей русского народа Мережковский считал искание Бога (поэтому он считал, что выражение “народ-богоносец” не отражало истинного положения дел, правильнее было бы говорить про русских “народ-богоискатель”). Как ни странно, при всех своих явно западных культуре, стиле письма и мышления, близости к “европейским” темам, Мережковский в этом вопросе был достаточно созвучен славянофилам. Б. Розенталь обоснованно писал, что у Мережковского “Россия вмещает Европу, а не Европа - Россию. Они не являются по-настоящему равноценными. Для Мережковского Европа - это Марта, она олицетворяет работу мира, но Россия для него - Мария, душа мира. Душа важнее тела. Россия вберет в себя Европу через любовь”[23]. Думаю, в этом суть “русской идеи” Мережковских.

В то же время, необходимо подчеркнуть, что Мережковские были совершенно свободны от проповеди национального превосходства и изоляционизма. Более того, они были убеждены, что, раз целью христианства является не одно лишь личное спасение, а спасение всего человечества, то “последний христианский идеал Богочеловечества достижим только через идеал всечеловечества, то есть идеал вселенского, все народы объединяющего просвещения, вселенской культуры. Оставаясь в замкнутом круге своей национальной культуры, ни один народ не может исполнить своего высшего христианского предназначения, не может войти в этот синтетический, всеобъединяющий, вселенский процесс”[24]. Поэтому, при резко отрицательном в целом отношении к личности и делу Петра Первого, Мережковские неоднозначно оценивали петровские реформы, считали их необходимым и чрезвычайно важным вкладом в развитие диалога культур - российской и европейской. Логика истории виделась Мережковским так: от Богочеловека через всечеловечество (вселенскую культуру) к Богочеловечеству.

Такой исход - следствие мистической революции. Если же религиозного обновления не произойдет, - весь мир, и Россию в том числе, ждет “Грядущий Хам”. Еще до революции 1917 года Дмитрий Сергеевич часто писал о том, что борьба Христа и Антихриста в его время все чаще принимала формы борьбы духовности с грядущим хамством. Хамство в его устах было синонимом бездуховности (материализма, позитивизма, мещанства, атеизма и т. д. ), а отнюдь не социальной характеристикой. Учитывая горький опыт ХХ века, удивительно пророчески звучат слова Мережковского: “Одного бойтесь - рабства худшего из всех возможных рабств - мещанства и худшего из всех мещанств - хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам, а воцарившийся хам и есть черт, - уже не старый, фантастический, а новый, реальный черт, действительно страшный, страшнее, чем его малюют, - грядущий Князь мира сего, Грядущий Хам”[25].

Склонность к триадам, о которой мы уже говорили выше, проявилась у Мережковского и в его концепции “Грядущего Хама”. По его мысли, хамство в России имело три лица - прошлое, настоящее и будущее. В прошлом лицо хамства - это лицо церкви, воздающей кесарю Божье, это “православная казенщина”, служащая казенщине самодержавной. Настоящее лицо хамства связывалось Мережковским с российским самодержавием, с огромной бюрократической машиной государства, с “табелью о рангах”, когда отдельный человек - не личность, а лишь “присяжный поверенный” или “титулярный советник”. Но самое страшное лицо хамства - будущее, это “лицо хамства, идущего снизу -хулиганства, босячества, черной сотни”[26]. Не удивительно поэтому, что революцию 1917 года Мережковский воспринял как осуществление своего пророчества о “грядущем Хаме”.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8