Художники передвижники
Художники передвижники
ПЕРЕДВИЖНИЧЕСТВО
ПАМЯТНЫЙ ДЕНЬ
Когда накануне столетия императорской Академии художеств в Санкт-Петербурге
четырнадцать учеников взбунтовались, отказавшись участвовать в конкурсе на
большую золотую медаль, вице-президент академии князь Гагарин попросил
начальника Третьего отделения собственной канцелярии Его Величества
канцелярии князя Долгорукова сделать так, чтобы в газетах и журналах ничего
не писали об этом. Князь Долгоруков охотно выполнил просьбу. Ни строчки, ни
слова о неслыханном происшествии не просочилось тогда на страницы газет и
журналов, и долго еще бдительные цензоры вымарывали отовсюду любое
упоминание о неприятном событии. Но утаить случившееся разумеется не
удалось, и недалеко было время, когда день 9 ноября 1863 года стал памятным
днем для всех кто знает и по-настоящему любит русскую живопись.
Четырнадцать учеников академии приглашены были на утро 9 ноября в
правление, чтобы выслушать программу конкурса на большую золотую медаль.
Это были люди в цветущем возрасте двадцати трех - двадцати шести лет,
лучшие из лучших. Каждый из них получил за годы учения две серебренные и
малую золотую медали. Но теперь, в эти торжественные минуты, они выглядели
озабоченными и усталыми. Некоторые, казалось, не спали всю ночь (как
выяснилось в последствии так оно и было). Одетые в поношенные, но
вычищенные накануне и тщательно наглаженные сюртуки , они стояли в молчании
перед высокой и тяжелой дверью конференц- зала, ожидая вызова.
Наконец дверь распахнулась. В глубине за длинным овальным столом крытым
темно-зеленой суконной скатертью, мерцали золотом и серебром орденские
звезды сановитых членов совета академии. Ученики вошли один за другим,
здороваясь, и молча остановились в правом углу зала. Князь Григорий
Григорьевич Гагарин, генерал и вице-президент академии, блестящий
рисовальщик и акварелист, любитель и знаток византийских икон и
византийского орнамента, поднялся с бумагою в руке и стал читать: "Совет
императорской Академии художеств к предстоящему в будущем году столетию
академии для конкурса на большую золотую медаль для конкурса по
исторической живописи избрал сюжет скандинавских саг: "Пир в галле". На
троне бог Один, окруженный богами и героями , на плечах у него два ворона.
В небесах сквозь арки дворца Валгалы, видна луна, за которой гоняться волки
...". Он читал все это басовитым рокочущим голосом, держа в одной руке на
весу бумагу, а другой перебирая серебряные наконечники акселебентов на
груди. Толстые генеральские эполеты покойно лежали на его плечах.
Ученики хмуро слушали. Наконец чтение кончилось. Опустив бумагу князь
Гагарин произнес, отечески глядя на стоящих в углу: "Как велика и богата,
даваемая вам тема, насколько она позволяет человеку с талантом высказать
себя в ней и, наконец, какие и где взять материалы, объяснит вам наш
уважаемый ректор, Федор Антонович Бруни." Сидевший справа от президента
благообразный старик, четверть века назад прославившийся картиной своей
"Медный змий", тихо поднялся, украшенный, как и многие другие члены совета,
нагрудной муаровой лентой и орденскими звездами. Сохраняя на лице выражение
значительной задумчивости, он направился неслышными шагами в сторону
учеников, стоявших в угрюмом молчании, - и тут произошло нечто небывалое.
Один из четырнадцати, худощавый и бледный, с негустой бородкой и глубоко
посаженными пристальными глазами на скуластом лице, вдруг отделился и вышел
вперед навстречу ректору. Бруни остановился в недоумении. Мундиры, ленты и
звезды за овальным столом шевельнулись и замерли.
"Просим позволения сказать перед советом несколько слов," - произнес глухим
от волнения голосом вышедший вперед. - "Мы подавали дважды прошение, но
совет не нашел возможным выполнить нашу просьбу... Не считая себя вправе
больше настаивать и не смея думать об изменении академических
постановлений, просим освободить нас от участия в конкурсе и выдать нам
дипломы на звание свободных художников."
Косматая голова пятидесятилетнего Пименова, профессора скульптуры, которому
Пушкин посвятил когда-то экспромт "На статую играющего в бабки", откинулась
и замерла в удивлении. В тишине из-за стола послышалось недоверчиво-
изумленное: "Все?". "Все!" - ответил вышедший вперед. Поклонясь, он
решительно направился к двери. За ним двинулись остальные. "Прекрасно,
прекрасно!" - прозвучал им в след насмешливый голос Пименова.
Выйдя из Конференц-зала в канцелярию, каждый проходил к столу
делопроизводителя и вынимал из кармана сюртука сложенное в четверо
прошение. Тексты всех прошений были одинаковы: "По домашним обстоятельствам
не могу продолжать учение ..." Подписи же стояли разные: Корзухин, Шустов,
Морозов, Литовченко, К. Маковский, Журавлев, Дмитриев-Оренбургский, Вегин,
Григорьев, Песков, Петров. Прошение, говорившего от имени всех перед
советом было подписано: И. Н. Крамской.
Тем временем в конференц-зале разыгралась пренеприятная сцена. Один из
четырнадцати "бунтовщиков", Заболотский, не вышел, остался в зале, как бы
желая сделаться свидетелем наступившего там замешательства. Он стоял в
углу, щуплый и темноволосый, на лице его блуждала растерянная полуулыбка.
"А вам чего угодно, сударь?" - спросил, едва сдерживая раздражение, князь
Гагарин, продолжавший столбом своим выседся на своем предсказательском
месте. "Я ... желаю конкурировать," - через силу выжал из себя Заболотский.
Князь Гагарин усмехнулся. "Разве вам не известно, милостивый государь," -
сказал он едко-насмешливо, - "что конкурс из одного участника не состоятся
не может? Благоволите подождать до следующего года." Заболотский вышел,
униженно кланяясь, унося на улицу застывшую улыбку. Через год он все же
участвовал в конкурсе, провалился и затем исчез бесследно разделив
незавидную долю, уготованную людям нетвердых убеждений.
Между тем к тринадцати положенным на стол делопроизводителя заявлениям
прибавилось четырнадцатое: молодой скульптор Крейтан, также назначенный
конкурировать на большую золотую медаль решил примкнуть к своим товарищам-
живописцам. "Когда все прошения были отданы," - вспоминал спустя четверть
века Крамской, - "мы вышли из правления, затем из стен академии, и я
почувствовал себя наконец на этой страшной свободе, к которой мы так жадно
стремились".
"АКАДЕМИЯ ТРЕХ ЗНАТНЕЙШИХ ХУДОЖЕСТВ"
Чтобы как следует понять причины случившегося, надо ясно представлять себе,
чем была в те годы императорская. Надо окинуть взглядом, столетие прошедшее
со дня ее основания. Надо заглянуть и в более отдаленные времена.
Допетровская Россия не знала "светской живописи". Долгая ночь татарского
ига, междоусобицы и удельные распри - все это намного задержало развитие
страны и наложило глубокий отпечаток на духовную жизнь страны. Вышло так,
что в лихие годины нашествия, неволе и внутренних раздоров одна лишь вера,
религия оставалась общей, единой для всех, потому-то церковь и стала
главной опорой нарождающегося Московского государства. Потому так
всеобъемлюща и всесильна была власть церкви над душами людскими. Под этой
властью принужденно было жить искусство, ей и только ей обязано было
служить. Сумрак средневековья долго не рассеивался над российскими
просторами. Средневековой по духу, по отрешенности от всего земного
оставалось долго и русская живопись. В то время, когда Европа имела за
собой три века Возрождения - Джотто, Леонардо, Рафаэля и Микеланджело, в то
время, когда умер уже Тициан, а слава Веласкеса и Рубенса поднималась
превыше королевской славы, - в это самое время на Руси безвестные "царские
иконописцы" продолжали украшать храмы и боярские терема темноликими и
суровыми образами "нерукотворного спаса", "житиями" и "благовещениями",
строго держась освященных обычаем образцов.
Правда, были среди древних этих образцов и такие, как "Троица" Андрея
Рублева, написанная для собора Троице - Сергеевской лавры еще в начале
XV века, но и сегодня изумляющая людей певучей плавностью линий,
умиротворенностью, добротой и редкостной прелестью цвета. Лазурно-золотые
краски ее - краски неба и спелых полей - как бы источают радостное тепло, а
три изображенных на ней ангела кажутся вовсе не ангелами, а мирно
беседующими юношами, живущими в дружбе и добром согласии. Нельзя
налюбоваться этой драгоценной картиной, ставящей имя Рублева в один ряд с
именами предвестника Возрождения Джотто и гениального юноши-флорентийца
Мазаччо. При всей исключительности природного дарования Андрей Рублев не
был гением-одиночкой; он возвышался лишь как самый высокий колос в щедром
снопе народных талантов. Даже под Византийски-суровым надзором церкви, даже
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24
