Творчество Айвазовского

которые художник делал постоянно, находясь в дороге, за дружеской беседой

или размышляя над новым сюжетом для большого холста.

Здесь, в Италии, окончательно сложился метод работы Айвазовского.

Он был очень индивидуален, ни на кого не похож. «Когда я уезжал в Италию, -

рассказывал художник, - мне твердили все в виде напутствия – с натуры, с

натуры пишите!.. живя в Сорренто, я принялся писать вид с натуры с того

самого места, с которого в былые годы писал С. Щедрин… писал я ровно три

недели. Затем точно также написал вид в Амальфи. В Вико написал две картины

по памяти. Закат и восход солнца. Выставил все – и что же оказалось – все

внимание публики было обращено на фантазии, а эти проходили мимо – как

давно знакомые». Для себя Айвазовский раз и навсегда сделал вывод, что

особенности его восприятия природы, зрительной памяти, воображения,

наконец, темперамента не совмещаются с характером работы на натуре. Он не

мог сидеть с мольбертом и кистями у берега моря и, часами наблюдая

изменчивость освещения, движение волн, кропотливо переносить это на холст.

Его феноменальная память удерживала множественные состояния атмосферы,

эффектные, единственные в своем роде мгновения жизни природы, а

выработанная годами, отточенная техника, филигранное профессиональное

мастерство позволяли безошибочно и убедительно воспроизводить созданную

воображением картину природы.

Айвазовский выработал свою теорию. Он был убежден, что «движение

живых стихий неуловимо для кисти: писать молнию, порыв ветра, всплеск волн

– немыслимо с натуры. Для этого художник должен запомнить их, и с этими

случайностями, равно как и эффектами света и теней, составлять сою

картину». Способ его работы был очень индивидуален. Он начинал писать

картину с изображения неба или, как он любил говорить, - воздуха. И как бы

ни был велик холст, он заканчивал эту часть картины в один сеанс, не отходя

от холста иногда по двенадцать часов кряду. Этим достигалось ощущение

особого единства цвета, воздушной атмосферы, убедительности и правдивости в

ее передаче.

В мастерской художника обычно стояло несколько картин –

законченных и только начатых. Но завершенные работы не задерживались долго,

на них всегда имелись покупатели. Известность Айвазовского быстро росла. На

одной из выставок в Риме он экспонировал несколько своих картин, о которых

с восторгом писали итальянские газеты, открывая новое имя русского

художника.

Многие его картины, изображающие восходы, закаты, лунные ночи,

морские бризы, написаны, кажется, с непринужденной, покоряющей легкостью.

Они воспринимаются как музыкальные или стихотворные импровизации. В начале

XIX столетия в поэзии и в музыке сложилась традиция публичной импровизации.

Ею увлекался Адам Мицкевич, непревзойденным и тончайшим мастером ее был

Фредерик Шопен. Айвазовский слышал легкие музыкальные фантазии Глинки. В

художественных салонах Петербурга, Москвы, европейских столиц звучали

музыкальные и поэтические импровизации. В них привлекала видимая легкость и

одновременно таинственность рождения в присутствии зрителей или слушателей

законченного произведения. Но за этим стоял высокий профессионализм.

В популярности, разрастающейся славе Айвазовского, быстроте, с

которой возникали все новые и новые закаты, восходы, лунные ночи, таилась

большая опасность – стать просто модным художником, писать, учитывая лишь

невзыскательный вкус публики, ожидавшей того, что для нее привычно, что

легко воспринимается и ласкает глаз. В сотнях, а потом и тысячах картин,

созданных Айвазовским, конечно, не все равно значимо, не всегда быстрота

работы шла на пользу картине. От возможной облегченности и поверхности в

творчестве, от излишней доверчивости похвале Айвазовского предупреждал

своими советами его петербургский друг и доброжелатель Томилов, когда писал

ему о том, что, как детей можно закормить насмерть, так и дарование можно

захвалить насмерть. Художник будет продолжать писать, «но не работать,

почитая себя гением, а то дарованию его - конец». Испытание славой – самое

тяжелое испытание. Если художник выдерживает, преодолевает его, значит,

правду, истину в искусстве он ценит выше, чем себя.

Айвазовского всегда спасала его искренняя, безграничная любовь к

искусству, феноменальная трудоспособность, неподдельность чувств, которые

выражались в его созданиях. Не случайно поэтому картины его вызывали

восхищение не только публики, но и профессионалов-художников и истинных

знатоков и ценителей искусства. Свое изумление искусством Айвазовского

выразил известный английский художник-маринист Уильям Тёрнер, живший

в 1842 году в Риме. Шестидесятилетний мастер сочинил на итальянском языке

восхищенные стихи по поводу картины Неаполитанский залив лунной ночью: «На

картине твоей вижу луну с ее золотом и серебром, стоящую над морем, в нем

отражающуюся. Поверхность моря, на которую легкий ветерок нагоняет

трепетную зыбь, кажется полем искорок… Прости мне, великий художник, если я

ошибся, приняв картину за действительность, но работа твоя очаровала меня,

и восторг овладел мною. Искусство твое вечно и могущественно, потому что

тебя вдохновляет гений».

Более спокойными и сдержанными, а потому, возможно, и более

весомыми кажутся слова великого художника и великого труженика в искусстве

Александра Иванова. В письме к родным из Рима он написал: «Айвазовский

человек с талантом. Воду никто так хорошо здесь не пишет. Айвазовский

работает скоро, но хорошо, он исключительно занимается морскими видами, и

так как в этом роде нет здесь художников, то его заславили и захвалили».

Вдумчиво и трезво оценивал Айвазовский свою популярность: «Скажу

о главном, - писал он Томилову, - все эти успехи в свете – вздор, меня они

минутно радуют и только, а главное мое счастье – это успех в

усовершенствовании, что первая цель у меня». Анализируя характер своей

живописи, манеру свои успехи, он тогда же говорил: «Теперь я оставил все

эти утрированные краски, но между тем нужно было тоже их пройти, чтоб

сохранить в будущих картинах приятную силу красок и эффектов, что весьма

важная статья в морской живописи».

С удовольствием работая над разнообразием морских пейзажей,

стремясь не повторяться в их сюжетах, Айвазовский всякий раз искал новых

оттенков освещения морской воды или облаков, состояния атмосферы. Но он

стремился найти и свою, новую тему в пейзаже, свойственную только ему.

Такой картиной стала большая композиция которую художник назвал Хаос. Она

изображает движение необузданной первозданной стихии, которую озаряет

комета, являя собою создателя стихий – неба, земли, воды. За основу идеи

картины Айвазовский взял слова из книги Бытия: «Земля же была безвидна и

пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Картина привлекла

внимание Папы Григория XVI. Он приобрел ее для Ватикана и наградил

художника золотой медалью. Гоголь с веселой шуткой поздравил Айвазовского:

«Исполать тебе, Ваня! Пришел ты, меленький человек с берегов Невы в Рим и

сразу поднял Хаос в Ватикане».

Казалось бы, такой шумный успех, признание, слава, которые

сопровождали почти каждое новое произведение Айвазовского, могли создать

атмосферу сплошного праздника, богемности, рассеянной жизни. Но натура

художника не принимала подобного стиля жизни. И от пьянящих увлечений его

тоже спасал главный, и пожалуй, единственный интерес – его творчество,

которому было подчинено все. Первоначальные материальные затруднения –

половину скромного содержания, что он получал от Академии художеств,

Айвазовский отсылал матушке в Феодосию – вскоре закончились. Продажа картин

приносила достаточное и уверенное обеспечение. Это давало возможность

художнику много путешествовать. Он предпринял поездку в Испанию, на Мальту,

посетил Англию, Францию, Швейцарию, Германию, Голландию. Его влекли места,

где он мог пополнить свои впечатления, связанные с морем, традициями

маринистической живописи, накопить новый опыт. Айвазовский не упускал

возможности выставлять свои картины в европейских городах.

На каждой выставке ему сопутствовал успех. Один из

соотечественников записывал в своем дневнике впечатления от картин

Айвазовского на римской выставке: «С каким восторгом говорили мы это «наш»

в Риме, с какой гордостью смотрели мы на слово Russo, написанное под его

картинами». Курьезные отзывы появились неожиданно в берлинских газетах.

Мастерство в передаче воды, тончайших световых эффектов вызывало такое

изумление, что критики решили – очевидно, русский художник глухонемой.

Только при недостатке слуха и речи может так остро развиться зрение.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10