Европейские поэты возрождения
«Новой Жизни» прозаический комментарий. Молодой поэт еще не уверен в
изобретаемом им поэтическом языке, он поверяет его прозой столь же
«сладостной», как и его стих. Но как сложна и богата духовная жизнь автора
этих стихов о девочке Биче Портинари, которую он обессмертил в образе
Беатриче! Первое дыхание всей будущей прелести любовной европейской поэзии
проносится в этом цикле стихов, как дуновение ветра в картине «Весна»
Сандро Боттичелли — гениального иллюстратора Данте.
Несмотря на все связи со средневековой литературной традицией, Данте —
как бы явление поэтического взрыва. Лирическая стихия господствует и в
суровой эпопее «Божественной Комедии», наполняя поэму о загробном мире
огнем и слезами, всем кипением жизни той бурной эпохи, всеми оттенками
чувств.
Вслед за Данте выступает другой великий флорентиец, продолжавший дело
создания единого итальянского национального языка и литературы,— поэт-
философ и ученый, политик и путешественник Франческо Петрарка, воплощение
острейших коллизий духовного мира человека раннего Возрождения. Мучительные
вопросы и не до конца убедительные ответы встают со страниц философских
трактатов Петрарки, особенно его «О презрении к миру»;
выбрав в собеседники одного из авторитетнейших «отцов» христианской
церкви — Блаженного Августина, поэт признается, что не может разобраться в
противоречиях, раздирающих его собственную душу: что такое поэзия — грех
или священное призвание? Что такое его любовь к прекрасной Лауре — мука или
счастье? Почему он вечно оказывается в плену противоречивых чувств, от
которых «горит в холодный день и под ярким солнцем леденеет»? После «Стихов
на жизнь и смерть мадонны Лауры» форма сонета стала как бы знаменем новой
поэзии, а страстность и сила поэтического выражения этих стихов, в
особенности же изощренный их стиль — «петраркизм», надолго подчинили своему
обаянию литературу многих стран Европы.
Замечательна пламенная политическая лирика Петрарки — самовыражение
итальянского патриота и республиканца, сторонника Кола ди Риенци —
«трибуна» XIV века, который пытался ценой своей жизни вернуть былую славу
Риму. Славе Рима посвящена и латинская поэма Петрарки «Африка», тончайшее
подражание «Энеиде» Вергилия, напоминавшая современникам поэта о подвигах
Сципиона Африканского. Горделивая политическая утопия, мечта о
восстановлении великой Римской республики, переплеталась здесь с
политическим расчетом: на месте древнего Карфагена был опять коварный и
могущественный враг — арабы, чьи суда шныряли у итальянских берегов и
всерьез тревожили соотечественников Петрарки как возможный фланг грядущего
турецкого наступления, которого в Италии с трепетом ждали в течение двух
веков.
Рядом вырисовывается фигура младшего современника Петрарки: это автор
«Де камерона», Джованни Боккаччо, создатель многих прекрасных поэтических
произведений, в которых четко прослеживается путь от поздней рыцарской
поэзии, процветавшей при дворе неаполитанского короля Роберта Анжуйского,
где прошла юность Боккаччо, до очаровательной пейзажной живописи его
пастушеских идиллий «Амето» и «Фьезоланские нимфы».
Пятнадцатый век принес много нового в итальянскую поэзию. К этому
времени патрицианские фамилии стали постепенно захватывать власть в
городах, которые из купеческих государств-коммун преображались в герцогства
и княжества. Сыновья флорентийских богачей, например, знаменитого
банкирского дома Медичи, щеголяли гуманистической образованностью,
покровительствовали искусствам и сами были не чужды им. Поэты-гуманисты
создавали латинские стихи в расчете на образованных читателей. Под пером
таких талантов, как Анджело Полициано, возродился на потребу городской
знати культ галантных рыцарей и прекрасных дам. Город-коммуна, оборонявший
свои права от тяжелой хватки дома Медичи, ответил на возникновение новой
аристократической культуры бурным развитием народной сатирической и бытовой
песни; над романтическим увлечением феодальным прошлым глумился Пульчи в
героикомической поэме «Большой Моргант». Однако и во Флоренции и, в
особенности, в Ферраре —столице-крепости герцогов д'Эсте, возродилась в
обновленном варианте любовно-приключенческая рыцарская поэма. Граф Маттео
Боярдо, а позднее, уже в XVI веке, феррарский поэт Лудовико Ариосто в
изящных октавах повествуют о неслыханных подвигах и приключениях рыцаря
Роланда (Орландо), который превратился из сурового героя средневекового
эпоса в обезумевшего от ревности пылкого любовника. Обращаясь к фантазии
разных веков и народов, Ариосто создал произведение, в котором многое
предвещает «Дон-Кихота». Сквозь его шутливые строфы прорывается горькая
ирония, печальная насмешка над порядками и нравами герцогской Феррары.
Зловещие тени реакции довольно быстро ползли по вечерним пасторальным
пейзажам Италии, украшенным древними и новыми руинами, напоминавшими о том,
что из-за отсутствия национального единства пришлось уступать любому
чужеземцу: и немецким ландскнехтам Карла V, и «веселому королю» Франциску I
Французскому, и угрюмым испанским губернаторам, и, прежде всего монахам,
завладевшим страной, настигавшим мятежных гуманистов даже за ее пределами,—
как было с Джордано Бруно. И надо ли удивляться, что так трагически
сложилась судьба Торквато Тассо, мучительно старавшегося в героической
поэме «Освобожденный Иерусалим» создать современный эпос с «христианским
героем»,— подлинным рыцарем, и воспевшего подвиги крестоносцев в тщетной
надежде объединить патриотические порывы своих современников перед лицом
угрозы турецкого нашествия. Мастер эпоса и стихотворной трагедии, Тассо
отдал дань и лирике. Он создал классические образцы итальянского сонета
позднего Ренессанса, где петраркистская усложненность не мешает выражению
глубоких чувств человека переходной поры, уже снова сомневающегося в своем
праве судить о вселенной и судьбах людских.
Грандиозные видения гигантских битв, волшебных садов, образы доблестных
рыцарей и коварных или воинственных красавиц из поэмы Тассо будут еще
долго, вплоть до XIX века, будоражить поэтическую мысль Европы. Но его
творчество уже не могло иметь того значения для всей новой поэзии, какое
имело наследие Данте и Петрарки с их бесстрашным новаторством и смелой
жизненностью. В Италии начался закат Возрождения.
Совершенно иначе развернулась история поэзии в Германии. В старых
городах, расположенных на торговых путях, пересекавших немецкие земли
посуху и по великим рекам с запада на юго-восток, веками копились не только
богатства и знание ремесел, но и культурные навыки, в которых городские
гильдии состязались друг с другом.
Среди них была и давняя городская певческая культура мейстерзанг,
вскормившая не одно поколение поэтов. Мейстерзанг — певческое и поэтическое
искусство мастеровых людей Германии — достиг своего апогея в XVI веке в
творчестве славного нюрнбергского сапожника Ганса Сакса. Этот поэт
отличался удивительной плодовитостью: он оставил множество стихотворений,
поэм и особенно стихотворных текстов для городского самодеятельного театра
— фастнахтшпилей («масленичных действ»), которые, как панорама немецкой
жизни, равны по значению «Де камерону» Боккаччо и «Кентерберийским
рассказам» Чосера, хотя и не составляют обдуманною целого. В «шванках»
Ганса Сакса (как они назывались по их сходству с жанром средневековой
немецкой поэзии) много архаичного, но в них звучит и ощущение нового
времени, виден его «фальстафовский фон» — забирающие силу мужики, грешники-
монахи, неунывающие ландскнехты, которым сам черт не брат, ловкачи-
мастеровые. Большое раздумье о своей эпохе проходит через цикл шванков,
связанных с сюжетом об Адаме и Еве. «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был
тогда дворянином?» — такая загадка задается в «Сказании о Петре Пахаре», и
она отозвалась в шутке одного из могильщиков в «Гамлете», называющего Адама
«самым первым дворянином рода людского», так как «он копал», а копать
нельзя без лопаты, а лопата — «это оружие», а оружие — первая примета
дворянина, в отличие от простолюдина, которому запрещалось его носить.
Горестно размышляет Ганс Сакс о судьбах «Адамовых детей» — ведь все они
рождены в равной доле, пошли от одних родителей, а как развела и
перессорила их жизнь! Сапожный мастер, прославивший свой город на всю
германоязычную Европу, был одним из носителей мощного народного подъема,
наивысшим воплощением которого стала Крестьянская война 1525 года, хотя сам
Ганс Сакс не понял ее смысла и не откликнулся на нее по-настоящему. Не смог
сделать этого и гениальный расстрига Мартин Лютер, вооруживший немецкий
