Реферат о Гитлере
С его приходом к власти пришел конец и противоборству за Германию, начало
которому было положено после первой мировой войны Вильсоном и Лениным,
когда один пытался привлечь ее на сторону парламентской демократии, а
другой — на сторону дела мировой революции ; лишь двенадцать лет спустя
это противоборство возобновилось и завершилось недавним объединением
разделенной страны.
Хотя третья позиция, к которой стремился Гитлер, и должна была
захватить весь континент, но ее энергетическим ядром должна была быть
Германия : современная миссия рейха заключалась в том, чтобы дать уставшей
Европе новые стимулы и использовать ее как резервуар сил для мирового
господства Германии. Гитлер рвался наверстать упущенное на
империалистической стадии немецкого развития и выиграть главный из
возможных призов — гарантированное гигантской экспансией власти на Востоке
господство над Европой, а благодаря этому — над всем миром. Он исходил из
того, что поделенный земной шар вскоре уже не даст возможности завоевать
какую-нибудь империю, а поскольку он всегда мыслил категорическими
альтернативами, то ему представлялось, что удел Германии — либо стать
мировой державой, либо же “ завершить существование... как вторая
Голландия и как вторая Швейцария “, а может быть, даже и “ исчезнуть с лица
земли или стать народом - рабом, обслуживающим других “. То соображение,
что его замысел до безнадежного предела перенапрягал силы и возможности
страны, никак не могло сколь-нибудь серьезно обеспокоить его, ибо он
считал, что задача тут заключается в первую очередь в том, чтобы “
заставить колеблющийся перед лицом своей судьбы немецкий народ пойти своим
путем к величию “. Мысль о связанном с этим риске гибели Германии вызвала у
него во время войны лишь замечание : “тогда будет все равно”.
Следовательно, и национализм Гитлера также не был однозначен, ибо он,
не задумываясь, готов был поступиться с интересом нации. Но тем не менее,
этот национализм был достаточно интенсивным, чтобы вызвать всеобщее
сопротивление. Потому что хотя Гитлер частично и выражал защитные эмоции
времени и континента, а его лозунги оказывали воздействие далеко за
пределами страны, так что к Германии Гитлера с уважением, ему так никогда и
не удалось придать этому своему оборонительному началу нечто большее нежели
узкий и жесткий национальный профиль. В ходе своих бункерных медитаций
весной 1945 года он как-то назвал себя “ последним шансом Европы “ и
попытался в этой связи оправдать применение насилия по отношению к
континенту : “ Она не могла быть покорена шармом или силой убеждения. Чтобы
ее заиметь, нужно было ее изнасиловать”. Но вот именно шансом Европы Гитлер
и не был : не было такого момента, когда он смог бы, перешагнув через себя,
войти в игру действительно в роли политической альтернативы. Разве только
во время войны, когда речь шла о предположительно не лишенной перспективы
попытке придать кампании против Советского Союза европейскую видимость, он
раскрылся как тот заклятый враг интернационализма, каким он начинал, —
человеком из, так сказать, глубокой европейской провинции.
Тем самым взор еще раз обращается к до странности противоречивому
месту Гитлера во времени. Несмотря на всю свою оборонительную в принципе
позицию, он долгое время считался прогрессивной по своей сути, современной
фигурой эпохи, и окружавший его ореол нацеленности на будущее был тогда в
сознании большинства его современников столь же неоспоримым, как и та
природа, каковой он обладает в глазах подавляющей части нынешнего
восприятия. Современными и отвечавшими духу времени казались 20-м и 30-м
годам и техника, и коллективные представления о порядке, и монументальные
пропорции, и воинственные позиции, и гордость человека из массы, и аура “
звезды “ ; и одной из причин успеха национал - социализма было также как
раз то, что он ловко присвоил себе все эти элементы. В том же ряду стояли и
командные жесты крупных личностей ; время восхождения и успехов Гитлера в
значительной степени протекало под знаком цезаристских тенденций,
доходивших до тоталитарного культа вождя в сталинском Советском Союзе и
автократического стиля Рузвельта. На этом фоне Гитлер, открыто и с
принципиальной остротой заявивший о своей принадлежности к такому типу
властителя, казался сигналом новых времен : он был рекламным щитом пафоса и
содрогания тех великих трибунов “ века масс “, приход которых предвещал
этой эпохе Шпенглер. Примечательно, что для публики Гитлер и подчеркивал-то
всегда сильнее оптимистический, обращенный к будущему характер национал -
социализма, а не его регрессивные черты, которые стали предметом забот
главным образом Гиммлера, Дарре, а также множества эсэсовских чинов.
На самом же деле, однако, Гитлер побаивался будущего ; в “ Застольных
беседах “ в ставке фюрера он как-то заявил, что рад, что ему довелось жить
только в начале технического века, более поздние поколения уже не будут
знать, “ как прекрасен был когда-то этот мир “. Несмотря на всю свою
ориентированную на прогресс позу он был чрезвычайно запоздавшей натурой,
приверженной в основном образам, нормам и инстинктам XIX века, который он и
воспринимал как наиболее значительный период в истории человечества. Да и в
самой его кончине, какой бы неудачно тривиальной и театральной она ни
показалась, отразились те две стороны эпохи, которая его восхищала и
которую он одновременно еще раз представил : тут было нечто от ее гремучего
блеска, нашедшего свое выражение в продирижированном им по мотивам гибели
богов финале, но было и нечто от ее пошловатого характера, когда он на
манер потерпевшего фиаско игрока лежал мертвецом на диване в бункере рядом
с метрессой, ставшей его официальной женой. Это явилось финалом,
продемонстрировавшим его выпадение из времени и еще раз раскрывшим всю
архаичность самого его существа.
Феномен застылости, с которым так часто сталкиваешься на протяжении
всей этой жизни, и обретает именно на таком фоне свое истинное значение :
он хотел остановить то неповторимое мгновение, какое являл собой мир в пору
его, Гитлера, становления. В отличие от фашистского типа вообще, от
Муссолини, Морраса или даже Гиммлера, Гитлер был соблазнен не историей, а
тем, что пережил он в период своего формирования, — ознобом счастья и
страха. Поэтому и спасение, которое он стремился принести, непременно
должно было идти под знаком великого XIX века. Вся картина мира Гитлера,
его маниакальные представления о борьбе за жизнь, о расе, пространстве, как
и сохранившееся у него до самого конца восхищение идолами и великими мужами
его молодости, да и вообще великими мужами, чьим простым рефлексом воли и
представлялась ему история вплоть до последних его дней, до абсурдных его
надежд, связанных со смертью Рузвельта в апреле 1945 года, — именно это,
как и многое другое, и характеризует всю меру его фиксации. То же самое
сказывается и в многочисленных трудностях, мешавших ему представить себе
горизонты текущего века : постоянно всплывавшая в его выступлениях пугающая
цифра — 140 жителей на один квадратный километр, — которой он стремился
оправдать свои притязания на расширение “ жизненного пространства “,
раскрывает его неспособность найти современные по своей сути решения,
направленные на завоевание, так сказать, внутреннего жизненного
пространства, срывает с него маску поборника модернизации, по крайней мере,
частично, как всего лишь показной атрибут. В целом же мир, уже стоявший
тогда на пороге атомного века, оставался в его представлении идентичным
тому, на который — так заявлял он не без оттенка благодарной
признательности еще в феврале 1942 года — когда-то открыл ему глаза Карл
Май.
Да и суть величия как такового он понимал на лубочный лад, в стиле
старых приключенческих романов, — в образе сверхчеловека - одиночки. К его
картине мира относится тот момент, что он хотел быть не просто великим, а
великим в манере, стиле и темпераменте человека искусства, и когда он в
одной из своих речей провозгласил “ диктатуру гения “, то явно имел при
этом в виду право на господство людей искусства. Примечательно, что свое
представление о величии он видел в образах Фридриха Великого и Рихарда
Вагнера — двух явлений, равным образом связанных с художественной и
политической сферой, и определял его как “ героическое “. В принципе он
рассматривал величие как категорию, выражающую статичность и нашедшую
наилучшее воплощение в памятниках, и не требуется никаких обстоятельных
попыток истолкования, чтобы обнаружить тут психопатический характер.
Отпечаток этого лежал на всем поведении волевого человека, как оно было
