Иван Грозный в истории и литературе
загадкой, что же все-таки и для чего учреждалось в 1565 и было уничтожено в
1572 году, уничтожено под страхом наказания кнутом за само упоминание
этого; для чего понадобилось Грозному делить государство на две части -
земщину и опричнину, для чего понадобилось ему казнями и преследованиями
дворян, приказных, церковных иерархов подрывать главные опоры своей власти?
Современная советская историография часто предъявляет Грозному
обвинение в несоответствии цели и средств, в отсутствии логики и смысла в
проводимых им репрессиях. Но основано это обвинение по большей части на
недоразумении. Дело в том, что узкая антибоярская направленность его
политики была приписана Грозному самими историками “из общих соображений”
(такая политика считалась разумной и оправданной); впоследствии, не найдя
подтверждения этой концепции в документах, историки решили, что в этом
виноваты не они, а Грозный. Оказалось как-то забытым, что в грамоте,
доставленной из Александровской слободы в Москву 3 января 1565 года и
ознаменовавшей собой начало опричнины, царь говорит, что “гнев свой” он
“положил” “на архиепископов и епископов и на архимандритов и на игуменов, и
на бояр своих и на дворецкого и конюшего и на окольничих и на казначеев и
на дьяков и на детей боярских и на всех приказных людей”(25).
То есть мы можем констатировать высокую степень совпадения между теми
слоями, которые в наибольшей степени вызвали гнев Грозного в период,
непосредственно предшествовавший опричнине, и теми, кто в наибольшей
степени от опричнины пострадал. Это совпадение, на наш взгляд, достаточно
убедительно опровергает тезис об отсутствии системы в действиях Грозного и,
следовательно, позволяет вновь поставить вопрос, чего же хотел и чего
добивался Грозный, вводя опричнину. Ответ на него, как представляется,
следует искать не в результатах опричнины, которые на взгляд самого
Грозного отнюдь не оправдали его ожиданий, а в тех обстоятельствах, которые
предшествовали ее учреждению.
Смысл вышеприведенной цитаты из грамоты Грозного достаточно ясен: он
явно свидетельствует о том, что Ивана IV полностью не устраивал весь
комплекс отношений, сложившихся между ним и другими властями, с которыми он
исторически принужден был делить власть и ответственность за судьбы России.
В чем же причина столь острого и глобального по своей сути конфликта (без
особого преувеличения можно говорить о практически полной изоляции Ивана
IV) между ним и другими властями, традиционно наряду с великокняжеской
властью правящими Россией?
По-видимому, главным объяснением его следует считать, с одной
стороны, драматическое изменение самопонимания и самооценки верховной
власти, а с другой - меняющийся куда более медленно и вполне консервативный
по своей природе взгляд на верховную власть как церкви, так и всего
служилого сословия. Это несовпадение внутренней и внешней оценки верховной
власти было осложнено целым рядом внешнеполитических неудач, а также
глубоким внутренним кризисом в стране.
Данные тезисы, безусловно, нуждаются в обосновании.
1. Представление верховной власти о себе самой.
Начиная с правления Василия Темного ( 1425-1462 ) великие князья
Московские все более часто именуются в дошедших до нас источниках царями,
что связано, в первую очередь, с падением Константинополя и быстрым
формированием взгляда, видящего в Московском царстве естественного
наследника (духовного и политического) Византийской империи. Иван IV в 1547
году первый венчается на царство, и с этого времени царский титул
становится официальным атрибутом монарха в России. Тем самым завершается
сакрализация носителя верховной власти, что означает “не просто
уподобление монарха Богу, но усвоение монарху особой харизмы, особых
благодатных даров, в силу которых он начинает восприниматься как
сверхъестественное существо”(26).
Вопрос о Москве как наследнице Византии нуждается в более подробном
рассмотрении. Давно было подмечено, что “миссия” Москвы, по представлениям
ее идеологов, была гораздо ниже той роли, на которую претендовала
Византийская империя. Москва считала себя одновременно и вне связи с
Византией наследницей первого - античного - Рима (происхождение великих
князей Московских от племянника императора Августа - Пруса в “Сказании о
князьях Владимирских”), а главное - ветхозаветного Израиля (Москва - второй
Иерусалим, русское царство - новый Израиль).
Этот взгляд на свое предназначение подробно рассмотрен в начале
нашего века в работе Н.И.Ефимова “Русь - новый Израиль” (27). Выводы, к
которым он пришел, следует повторить.
1) Как Новый, так и Ветхий завет были хорошо известны и широко
употребимы русскими книжниками(28).
2) Убеждение, что Русь находится под “покровом Божиим”, “Господней
благодатью” и “великой милостью”, “является землей богоизбранной”(29),
которое сформировалось еще до Ферраро-Флорентийского собора ( 1438 - 1439
гг.) и падения Константинополя. Еще тогда русские книжники не сомневались,
что русский народ, единственный сохранивший истинную веру, особенно угоден
Богу, дорог Ему и в путях Промысла Русь занимает место древнего народа
Божия(30).
3) Бог на Руси мыслился “не христианским Богом в строгом смысле слова,
Богом любви и всепрощения, а ветхо-заветным Богом гнева, грозным
мировоздаятелем, с ужасающей справедливостью карающим каждого и весь народ,
все государство за прегрешения вольные и невольные...”(31).
Это существенное смещение центра тяжести в русском христианстве в
сторону Ветхого завета отразилось и во взглядах на верховную власть. Тем же
автором было показано, что “вообще каждый популярный, привлекавший симпатии
своими социально-политическими и индивидуальными добродетелями, или
непопулярный, отталкивавший своей “гордостью” и
“высокоумьем”(“высокомысльством”) князь или царь приравнивался
старорусскими литераторами прежде всего к еврейским царям и заметным
фигурам библейской истории и только уже потом - к своим двойникам в сонме
византийских басилевсов”(32).
Следует также согласиться с тем, что “концепция Москвы - Третьего
Рима, делая русского великого князя наследником Византийских императоров,
ставила его в положение, не имевшее прямого прецедента в рамках
византийского образца. Концепция Москвы - Третьего Рима имела
эсхатологический характер, и в этом контексте русский монарх как глава
последнего православного царства наделялся мессианской ролью”(33).
Этот обзор стоит закончить тем, что, как уже говорилось, введение в
церемониал поставления на царство, начиная с Ивана IV, наряду с коронацией,
миропомазания “как бы придает царю особый харизматический статус: в
качестве помазанника царь уподобляется Христу (ср.
“помазанник”) (34).
Реальность подобного взгляда и подобного понимания сущности верховной
власти в России подтверждается, в частности, записками иностранцев. Так,
например, голландец Исаак Масса писал в своих записках о России, что
русские “считают своего Царя за высшее божество”(35).
2. Разрыв между самопониманием верховной власти и существующей
практикой управления государством.
Тот взгляд на верховную власть, который был описан выше, начал
формироваться в XV веке и окончательно устоялся в середине XVI века.
Грозный был первым русским царем, не просто глубоко воспринявшим весь
комплекс идей и представлений, лежащих в его основе, но и целиком
сформированный таким пониманием своей власти. Его знаменитая преписка с
Курбским дает много ярких примеров того, насколько далеко к тому времени
разошлись позиции Грозного и всего служилого сословия.
В свое время В.О.Ключевский коротко и остроумно охарактеризовал
сущность этой переписки: “За что ты бьешь нас, верных слуг своих?” -
спрашивает князь Курбский. “Нет, - отвечает ему царь Иван, - русские
самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не
вельможи”(36). Такое их полное непонимание друг друга, отсутствие како бы
то ни было общей базы для спора объясняется тем, что если Курбский остается
в рамках вполне традиционных представлений о службе вассала сюзерену, то
Грозный пытается придать своим отношениям с подданными и своей власти
строго религиозный облик, сделать ее, как власть Бога, неподсудной и не
нуждающейся в защите и обосновании.
Переписка Ивана Грозного с Курбским свидетельствует о совершенно
определенном “вымывании” светской составляющей верховной власти. Иван IV
склонен трактовать измену Курбского себе не как измену вассала сюзерену, а