Героизм и передвижничество

ответственна перед родиной и историей.

Во всяком случае, благодаря этому разрывается связь времен в русском

просвещении, и этим разрывом Духовно больна наша родина.

III

Отбрасывая христианство и установляемые им нормы жизни, вместе с атеизмом

или, лучше оказать, вместо атеизма наша интеллигенция воспринимает догматы

религии человекобожества, в каком-либо из вариантов, выработанных западно-

европейским просветительством, переходит в идолопоклонство этой религии.

Основным догматом, свойственным всем ее вариантам, является вера в

естественное совершенство человека, в бесконечный прогресс, осуществляемый

силами человека, но, вместе с тем, механическое его понимание. Так как все

зло объясняется внешним неустройством человеческого общежития и потому нет

ни личной вины, ни личной ответственности, то вся задача общественного

устроения заключается в преодолении этих внешних неустройств, конечно,

внешними же реформами. Отрицая Провидение и какой-либо изначальный план,

осуществляющийся в истории, человек ставит себя здесь на место Провидения и

в себе видит своего спасителя. Этой самооценке не препятствует и явно

противоречащее ей механическое, иногда грубо материалистическое понимание

исторического процесса, которое сводит его к деятельности стихийных сил

(как в экономическом материализме); человек остается все-таки единственным

разумным, сознательным агентом, своим собственным провидением. Такое

настроение на Западе, где оно явилось уже в эпоху культурного расцвета,

почувствованной мощи человека, психологически окрашено чувством культурного

самодовольства разбогатевшего буржуа. Хотя для религиозной оценки это

самообожествление европейского мещанства -- одинаково как в социализме, так

и индивидуализме -- представляется отвратительным самодовольством и

духовным хищением, временным притуплением сознания, но на Западе это

человекобожество, имевшее свой Sturm und Drang, давно уже стало (никто,

впрочем, не скажет, надолго ли) ручным и спокойным, как и европейский

социализм. Во всяком случае, оно бессильно пока расшатать (хотя с медленной

неуклонностью и делает это) трудовые устои европейской культуры, духовное

здоровье европейских народов. Вековая традиция и историческая дисциплина

труда практически еще побеждают разлагающее влияние самообожения. Иначе в

России, при происшедшем здесь разрыве связи исторических времен. Религия

человекобожества и ее сущность -- самообожение в России были приняты не

только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил,

получили почти горячечные формы. Вдохновляясь ею, интеллигенция наша

почувствовала себя призванной сыграть роль Провидения относительно своей

родины. Она сознавала себя единственной носительницей света и европейской

образованности в этой стране, где все, казалось ей, было охвачено

непроглядной тьмой, все было столь варварским и ей чуждым. Она признала

себя духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела.

Интеллигенция стала по отношению к русской истории и современности в

позицию героического вызова и героической борьбы, опираясь при этом на свою

самооценку. Героизм -- вот то слово, которое выражает, по моему мнению,

основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм

самообожения. Вся экономия ее душевных сил основана на этом самочувствии.

Изолированное положение интеллигента в стране, его оторванность от почвы,

суровая историческая среда, отсутствие серьезных знаний и исторического

опыта, все это взвинчивало психологию этого героизма. Интеллигент, особенно

временами, впадал в состояние героического экстаза, с явно истерическим

оттенком. Россия должна быть спасена, и спасителем ее может и должна

явиться интеллигенция вообще и даже имярек в частности, и помимо его нет

спасителя и нет опасения. Ничто так не утверждает психологии героизма, как

внешние преследования, гонения, борьба с ее перипетиями, опасность и даже

погибель. И -- мы знаем -- русская история не скупилась на это, русская

интеллигенция развивалась и росла в атмосфере непрерывного мученичества, и

нельзя не преклониться перед святыней страданий русской интеллигенции. Но и

преклонение перед этими, страданиями в их необъятном прошлом и тяжелом

настоящем, перед этим "крестом" вольным или невольным, не заставит молчать

о том, что все-таки остается истиной, о чем нельзя молчать хотя бы во имя

пиетета перед мартирологом интеллигенции.

Итак, страдания и гонения больше всего канонизируют героя и в его

собственных глазах, и для окружающих. И так как, вследствие печальных

особенностей русской жизни, такая участь постигает его нередко уже в юном

возрасте, то и самосознание это: тоже появляется рано, и дальнейшая жизнь

тогда является лишь последовательным развитием в принятом направлении. В

литературе и из собственных наблюдений каждый без труда найдет много

примеров тому, как, с одной стороны полицейский режим калечит людей, лишая

их возможности полезного труда, и как, с другой стороны, он содействует

выработке особого духовного аристократизма, так сказать, патентованного

героизма, у его жертв. Горько думать, как много отраженного влияния

полицейского режима в психологии русского интеллигентского героизма, как

велико было это влияние не на внешние только судьбы людей, но и на их души,

на их мировоззрение. Во всяком случае, влияние западного просветительства,

религии человекобожества и самообожения нашли в русских условиях жизни

неожиданного, но могучего союзника. Если юный интеллигент -- скажем,

студент или курсистка -- еще имеет сомнение в том, что он созрел уже для

исторической миссии спасителя отечества, то признание этой зрелости со

стороны министерства внутренних дел обычно устраняет и эти сомнения.

Превращение русского юноши или вчерашнего обывателя в тип героический по

внутренней работе, требующейся для этого, есть несложный, большею частью

кратковременный процесс усвоения некоторых догматов религии

человекобожества и quasi-научной "программы" какой-либо партии и затем

соответствующая перемена собственного самочувствия, после которой сами

собой вырастают героические котурны. В дальнейшем развитии страдания,

озлобление вследствие жестокости властей, тяжелые жертвы, потери довершают

выработку этого типа, которому тогда может быть свойственно что угодно,

только уже не сомнения в своей миссии.

Героический интеллигент не довольствуется поэтому ролью скромного работника

(даже если он и вынужден ею ограничиваться), его мечта -- быть спасителем

человечества или по крайней мере русского народа. Для него необходим

(конечно, в мечтаниях) не обеспеченный минимум, но героический максимум.

Максимализм есть неотъемлемая черта интеллигентского героизма, с такой

поразительной ясностью обнаружившаяся в годину русской революции. Это -- не

принадлежность какой-либо одной партии, нет -- это самая душа героизма, ибо

герой вообще не мирится на малом. Даже если он и не видит возможности

сейчас осуществить этот максимум и никогда ее не увидит, в мыслях он занят

только им. Он делает исторический прыжок в своем воображении и, мало

интересуясь перепрыгнутым путем, вперяет свой взор лишь в светлую точку на

самом краю исторического горизонта. Такой максимализм имеет признали

идейной одержимости, самогипноза, он сковывает мысль и вырабатывает

фанатизм, глухой к голосу жизни. Этим дается ответ и на тот исторический

вопрос, почему в революции торжествовали самые крайние направления, причем

непосредственные, задачи момента определялись

все максимальнее и максимальнее (вплоть до осуществления социальной

республики или анархии). От чего эти более крайние и явно безумные

направления становились все сильнее и сильнее и, при общем полевении нашего

трусливого и пассивного общества, легко подчиняющегося силе, оттесняло

собою все более умеренное (достаточно вспомнить ненависть к "кадетам" со

стороны "левого блока").

Каждый герой имеет свой способ спасения человечества, должен выработать

свою для него программу. Обычно за таковую принимается одна из программ

существующих политических партий или фракций, которые, не различаясь в

своих целях (обычно они основаны на идеалах материалистического социализма

или, в последнее время, еще и анархизма), разнятся в своих путях и

средствах. Ошибочно было бы думать, чтобы эти программы политических партий

психологически соответствовали тому, что они представляют собой у

большинства парламентских партий западно-европейского мира; это есть нечто

гораздо большее, это -- религиозное credo, самовернейший способ спасения

человечества, идейный монолит, который можно только или принять, или

отвергнуть. Во имя веры в программу лучшими представителями интеллигенции

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10