Особость архетипов женского) девичьего успеха в русской сказке - (реферат)
Особость архетипов женского) девичьего успеха в русской сказке - (реферат)
Дата добавления: март 2006г.
Особость архетипов женского/девичьего успеха в русской сказке Модель опознается как архетип в том случае, когда оказывается никем не замечаемым общим местом. То же и с моделями успеха. Фольклористы знают: мифологическая картина мира, залегая в многослойном “пироге” ментальности гораздо глубже основных механизмов анализа и интерпретации, обыкновенно не идентифицируется как таковая самими ее носителями. Чем ближе к общим понятиям, фундаментальным различиям, тем ближе к мифу. Не избежала этой опасности и проблема мужского/женского в культуре. Неизбежно возникают допущения или методологические установки, принятые по умолчанию. Не секрет, что многие критические теории “женского” являются мифологиями второго порядка по отношению к разбираемым мифам, что осложняет разговор и затрудняет строгий научный анализ. Некоторые из таких мифов автор статьи надеется выявить; иные по недостатку места вынужден оставить в стороне. Не свободно от двусмысленности и понятие успеха, карьеры. В самом деле: что считать в этой жизни успехом? Субъективность оценок неизбежна. По счастью, в исследуемой нами области понятие успеха или неудачи героя (героини) задается общими установками фольклористики. Для чистоты эксперимента будем считать успехом и неудачей соответственно достижение и недостижение результата, необходимого и подразумеваемого внутри разбираемого нарратива по правилам фольклорного жанра.
Осторожно - сказка!
Когда сегодня в России говорят об успехе, карьере и умении зарабатывать, сказочные сюжеты цитируют часто. В основном в отрицательном контексте. То и дело слышишь, что работать мы не приучены. И - наготове вечный Емеля на печи или Иван-дурак. “Побеждают не те, кто ждет, когда их печь поедет” (И. Хакамада); “А пашет пусть золотая рыбка? !” (Л. Жуховицкий). В сказке видят стереотип - и не без оснований. Глубоко верно, что спонтанное, нерефлектируемое поведение отдельных людей, трансакции между ними в группе и, возможно, целостные ответы стран, народов на “вызовы” подчиняются определенным культурным стереотипам. Их носителями и передатчиками могут быть сказки. Покойный писатель В. Максимов как-то раз просто объяснил, отчего распались отношения сына, адаптировавшегося за границей, с европейской девушкой: “Они разные сказки в детстве читали”. Стереотипы чрезвычайно выносливы и долговечны. Отсюда недалеко до малоутешительной мысли о тщете перемен на Руси: одежда перелицовывается, суть остается. При такой постановке вопроса ясно, отчего мы являемся свидетелями бума интереса к сказкам. Народная сказка в погоне за ключом к отечественному умострою удобна со многих совершенно взаимоисключающих точек зрения. Во-первых, о сказках можно говорить не вполне ответственно (фольклорист - птица редкая, ошибок никто не заметит). Знакомство со сказками с детства создает иллюзию хорошего знания сюжетов. Ну, а за интерпретацией дело не станет: сказка столь многомерна, что позволяет вычитывать содержание, однопорядковое с культурным уровнем читающего. Во-вторых, своей формой сказки, особенно в писательской обработке (вспомним Л. Толстого), прямо-таки провоцируют к этической, морализаторской интерпретации. Наконец - the last but not least - трансакционные аналитики всерьез и по-своему успешно работают со сказкой, видя в излюбленном сказочном сценарии, бессознательно выбранном личностью в детстве, набор руководящих предписаний, якобы регулирующих поведение и в конечном счете определяющих судьбу: “Подобно древним мифам, множество жизненных драм популяризуется через детские сказки, рассказываемые в книгах, по радио, ТВ или в семейном кругу. Сценарий личности часто отражается в сказках, которые содержат как основные манипуляторские роли, так и сюжет, по которому эти роли исполняются” [1, с. 110]. Как видим, жгучий интерес к древнему жанру вполне оправдан. Но не следует и чрезмерно увлекаться. Спекулятивных построений вокруг сказок - пруд пруди. Например, в XIX веке фанаты так называемой солярно-метеорологической теории упорно видели в Людмиле - Солнце, в Черноморе - тучу, в Руслане - бурный ветер. Это еще цветочки. С “метеорологами” можно было хотя бы логично полемизировать.... Ныне научным интерпретациям фольклора угрожает перспектива утонуть в разливанном море “постмодерна”. Особенно не повезло сказочным персонажам. Иван-дурак сподобился сомнительной чести представлять квинтэссенцию народного характера, будучи по прихоти А. Синявского вписан в традицию православного низового христианства - юродство - и созвучную китайскому даосизму мистику недеяния. Он понимается как своего рода аналог бравого солдата Швейка. Это любопытно с точки зрения анализа советской реальности, но не годится для характеристики архаического мужского персонажа фольклорных повествований, каким является Иван-дурак в русской сказке [2]. Что касается Бабы-Яги, то под пером разных авторов она побывала и индийским йогом (! ), и космическим пришельцем на реактивном спускаемом аппарате - ступе.... Стала и знаменем воинствующего феминизма. Взгляд на Бабу-Ягу, какой не без литературного таланта развивает известная радикальная диссидентка Н. Малаховская в своей книге [З], награжденной феминистским сообществом Москвы специальной премией, прост. Данный сказочный персонаж символизирует матриархат (со знаком плюс), тогда как Кощей Бессмертный относится к патриархату (со знаком минус). Гармонию, свободу и демократию предлагается числить по линии Бабы-Яги. А иерархические сообщества мужчин - Церковь, Политбюро ЦК КПСС и тайную полицию - по линии Кощея Бессмертного. Подобная концепция при всем ее остроумии не выдерживает столкновения с фольклорной реальностью. Баба-Яга, как и Кощей, - хтонический персонаж; она ест малых детей; в сказках Баба-Яга с Кощеем не конфликтует, а наоборот, к нему отсылает. К тому же очень трудно доказать, что Баба-Яга первично имеет отношение только к женским ритуалам. По крайней мере она неотъемлемо привязана и к кругу мужской инициации [4]. “Возвращение к Бабе-Яге” стоит в той же позиции к славянскому фольклору, как бестселлер Р. Айслер “Меч и чаша” - к настоящей истории и мифорелигиозным представлениям догреческой микенской цивилизации (“Атлантиды”). Древний мир сказки и ее внутренняя реальность в модернизирующих прочтениях отступают на второй план и приносятся в жертву произвольной, но удобной интерпретации - зачастую вполне безответственной по отношению к фольклору. Но ведь именно древний пласт сказочного нарратива и содержит искомые базовые стереотипы, ради которых затевалось расследование. Посему хочется предостеречь нефольклористов от выстраивания обобщающих концепций на базе народной сказки: вместе с водой в таких случаях обыкновенно выплескивают и ребенка.
Модели успеха
Фольклорные сюжеты всего мира обнаруживают типологическое сходство, которое нельзя объяснить ни влиянием, ни общим источником. Не существует “национальных” сказок в строгом смысле слова, как не существует исключительно только “женских” и “мужских” сюжетов. Другое дело - словесное оформление, сказовые формулы. Национальность сказки определяется языком, именами персонажей, мотивировкой (для аудитории) их поступков, которые в свою очередь базируются на конкретной исторической и этнографической реальности. И еще. Следует помнить, что вследствие конкретных условий миграции и бытования сюжетов та или иная национальная традиция может устойчиво выдавать за конечный продукт усеченный вариант какой-нибудь сказки или мифа. Случается, сюжет поддается реконструкции только в случае привлечения сохранившихся вариантов из фольклора “соседей”. По мнению крупнейшего знатока сказки В. Проппа, “во многих русских текстах сюжет развернут неполно” (цит. по [5, т. 1, с. 445]). При желании легко вывести поучительность сказок из того, что при социализации каждому отдельному представителю древнего коллектива, едва он вступал в определенный возраст, предъявлялся жесткий набор требований (включая тест на выживание), а сказка могла готовить к этому, задавая традиционную модель правильного поведения. “Плохой” персонаж наказывается и гибнет, тем самым плохой сценарий поведения подавляется. “Хороший” герой награждается, возводится в высший ранг.... Главная мифологема волшебной сказки - плодородие. Упрощенно говоря, герой и героиня, какие бы силы они ни олицетворяли, находят друг друга, проходят испытания и в конце вступают в священный брак. Волшебная сказка чаще всего увенчивается свадьбой. Она готовит и подводит к этому. Естественно, она задает мужской и женский (точнее, девичий) сценарии успеха. Однако здесь только половина правды. Успех в сказке нелинеен и парадоксален (по щучьему велению). Мужской герой, например, научается быть смелым, побеждать врага, проявлять смекалку, не теряться - все это так.... Но почему он представлен как дурак, зачем ему приданы завистливые старшие братья, норовящие убить его и отнять плоды подвига? Не лучше ли было насаждать сценарий типа “один за всех, все за одного”, укрепляющий кровнородственные связи? Почему женская героиня сказки - чаще всего падчерица? Почему успех приходит в сказке к тем персонажам, которые помечены печатью изгойства, находятся, так сказать, на периферии “нормального” людского сообщества? В рамках нашей задачи удобно разбить сказки на три большие группы: - сказки с заглавным мужским персонажем;
- сказки о состязаниях медиаторов (турниры хитрецов и волшебников); - сказки с заглавной женской героиней.
Для того чтобы продемонстрировать специфику третьей группы, совершенно необходимо хотя бы конспективно остановиться на двух первых.
Мужской сценарий успеха
Младший сын. Модель опирается на миф о мироустройстве и членении мира. “Было у отца три сына.... ” Потомки Крона - старший Аид, средний Посейдон и младший Зевс - некогда поделили космос. Аиду досталась лучшая часть: власть над миром мертвых, Посейдову - нечто промежуточное: морские и подземные глубины; Зевсу - пустое необитаемое небо. Иными словами, младшего оставили в дураках. Именно поэтому (радикал-структуралист сказал бы - только поэтому! ) младший сын в сказках часто носит маркировку Дурака. Как известно, впоследствии младший из этой троицы - Зевс стал главным богом на Олимпе. По мере развития культуры Небо берет верх и власть над Землей (хотя культ Земли не исчезает, он уступает свое доминирующее положение). Можно предположить, что это случилось не раньше, чем была осознана решающая роль погодных явлений (ветра, солнца, осадков) в плодородии. Так в обход всех правил первородства лучшую долю наследства в сказке получает младший сын. Геродот приводит аналогичную скифскую легенду. Таргитай происходил от богов, “.... а у него было трое сыновей: Липоксаис, Арпоксаис и самый младший - Колаксаис. В их царствование на скифскую землю с неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Первым увидел эти вещи старший брат. Едва он подошел, чтобы поднять их, как золото запылало. Тогда он отступил и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем. Так жар пылающего золота отогнал обоих братьев, но когда подошел третий, младший брат, пламя погасло, и он отнес золото к себе в дом. Поэтому старшие братья согласились отдать царство младшему” [6, с. 188]. Младший сын становится царем в силу своей избранности. Просвечивает вертикальная стратификация космоса древних: Небо-Средний мирПреисподняя. Ей соответствует членение общества у индоевропейцев. По мнению французского исследователя Ж. Дюмезиля, древние общества индоевропейцев были трехфункциональными: Власть-Средние сословия-Простолюдины. В архаике и античности это: Жрецы-Воины-Земледельцы [7, 8, с. 134], причем первый слой - высший. Отсюда характерное “до трех раз”. Три для этой модели мира - число полноты. Герой побеждает потому, что такова “слоистость” или ступенчатость мироздания. Младший, третий сын не может не оказаться победителем: потребность соотнести его с какой-нибудь из трех частей древнего космоса заставляет с самого начала сказа предполагать в нем скрытого, но готового сбросить инкогнито нового молодого царя. “Неумойка-дурачок” (в ряде вариантов он сам мажет себе лицо сажей, чтобы не узнали) чудесным образом преображается в писаного красавца Ивана-царевича. Он - избранник. “И последние станут первыми”1. Емеля-удачник. Похожая ситуация и с Емелей, хотя он никуда не спешит и, казалось бы, ничего не предпринимает. В русском “успех” и “удача” этимологически не равны. Успех связан в лингвистическом поле языка со сроком, временем, ибо происходит от слова “спеть” (ср. : “спелый”, “поспевать”, “успел”) [9, с. 467, 468], что указывает либо на зрелость человека, достижение им определенной возрастной границы, после которой ему “разрешен” успех, либо.... на умение быть расторопным, первым при раздаче благ. А вот везенье - фатум. Можно никуда и не бежать: “На тихого Бог нанесет, резвый сам набежит”. Удача либо есть, либо нет (в корне “дать”, ср. : “само далось”). “Вудаль” по-болгарски - нрав, характер, по-украински - способность [10, т. IV, с. 148]. По крайней мере особой категории избранников успех ни к чему: у такого уже есть удача, ему не к спеху. Емеля: “Я ленюсь! ” [5, т. 1, с. 320]. Как в пословице: “Дурак спит, а счастье в головах лежит” [11, с. 48]. Впору вспомнить другое производное от корня “спеть” - спесь [9, с. 423]. Достаточно прочесть наиболее полный вариант сказки о Емеле [5, т. 1, с. 320-326], чтобы неожиданно убедиться: Емеля-дурак - гордец, но не глупец. Он имеет заветную мечту, и мечта эта - царская: “красный кафтан, красная шапка и красные сапоги”. У него хватает мудрости не стремиться ко двору. Подкуп на него не действует. Чужого царства Емеля не захотел. За это по щучьему велению он основывает свое собственное. К царской мечте - царские качества. Передавил, когда ехал на печи, кучу народа. И как надобно было дураку ехать в лес через город, то и поехал он по оному городу (.... )и передавил множество народу.... “Я чем виноват! Для чего они не посторонились? ”. Так во все времена ездит высшая власть. Да и само щучье слово - нечто вроде абсолютной власти, демонстрация силы царского приказа, мгновенного воплощения в жизнь словесного повеления. Что же касается лени.... Посмотрим на сказочный сюжет без шор. Емеля так “ленив”, что захотел и поймал свое счастье - щуку2 голыми руками в полынье. Пора назвать настоящее имя и титул Емели. Кто же он? Такой же царь, как Иванцаревич. Но в отличие от Ивана, Емеля не “зарабатывает” свой статус, а уже имеет его. Этим и объясняется его так называемая “лень”: он скрытый царь, наследник, не обнаруживающий себя до срока. Налицо два мужских сценария избранничества. Первый - искать себе царство за тридевять земель, добывать жар-птицу, чудо-коней и невесту - дочь чужеземного царя, т. е. стремиться к успеху. Второй - положиться на удачу: царство само найдет избранника3. Оба сценария связаны с обретением власти, и тут нужен “талан”: “Не родись красивый, а родись счастливый”. В этой большой группе сценариев сфокусировались культовые народные представления о Добром Царе. Вся пестрота сказочных и былинных сюжетов с мужским героем на поверку сводится к пяти ролям (если не считать травестийных и медиаторных сюжетов): 1) Змееборец и/или путешественник на тот свет; 2) Богатырь; 3) Верный слуга (“Федот-стрелец”); 4) Солдат; 5) Разбойник. Перечисленные “мини-эпосы” ложатся в единый стандарт сюжетного развертывания, где обнаруженные Проппом [4, с. 23 49] функции-кубики развертываются в цепочку.
Медиаторные сценарии успеха
