Савва Морозов, великий российский предприниматель

людьми и делами, враждебными существовавшим порядкам, тем ощутимее было

недоброжелательное отношение к нему и со стороны властей, и со стороны

родственников.11

Родственники С.Т. Морозова.

С родней он сколько-нибудь тесных отношений не поддерживал. Некоторые

из родственников Саввы были довольно заметными фигурами и в деловой среде,

и вне ее. Сестра Юлия была замужем за председателем Московского биржевого

комитета, членом Государственного совета Г. А. Крестовниковым. В 1910 г.

они получили потомственное дворянство. Сестра Анна вышла замуж за историка

Г. Ф. Карпова, друга В. О. Ключевского. После смерти Карпова (1891 г.) в

Московском университете была учреждена на морозовские деньги премия его

имени, присуждавшаяся за лучшие исторические работы; его вдова стала

почетным членом Общества истории и древностей российских. Эта ветвь

морозовского рода тоже получила дворянство. Их старший сын А. Г. Карпов

стал крупным дельцом, "сподвижником" П. П. Рябушинского, входил в совет

Московского банка, был директором Товарищества Окуловских писчебумажных

фабрик и, естественно, пайщиком Морозовской мануфактуры. Его брат, Ф. Г.

Карпов, занимал директорский пост в Никольской мануфактуре.

Брат Саввы Сергей Тимофеевич, окончивший юридический факультет

Московского университета, "кандидат прав", активного участия в деловой

жизни не принимал, больше интересовался музыкой и изобразительным

искусством. Однако этот "ипохондрик", женатый на сестре министра А. В.

Кривошеина, основал в Москве музей кустарных промыслов, выстроил для него

специальное здание и передал Москве. В сентябре 1905 г. Сергей Тимофеевич

был избран (а по сути дела, назначен матерью) директором-распорядителем

Никольской мануфактуры.

К началу ХХ в. признанной главой морозовского рода была Мария Федоровна

Морозова, которая умерла в 1911 г. в возрасте 80 лет, скопив 30 млн.

рублей. Чрезвычайно набожная, она была окружена многочисленными

приживалками, не пользовалась электрическим освещением, не читала газет и

журналов, не интересовалась литературой, театром, музыкой, даже не решалась

"из боязни простуды мыться горячей водой с мылом, предпочитая всевозможные

одеколоны". Визиты матери Савва Тимофеевич наносил регулярно, но всегда без

особой радости, скорее выполняя сыновью повинность. Почитать родительницу –

к этому призывали старообрядческие традиции, исконные, воспитанные с

детства, - он считал своим долгом. А вот любить?… Стыдно признаться, не

чувствовал старший сын сердечной привязанности к Марии Федоровне, как

покойный его отец Тимофей Саввич. Маниакальная религиозность матери

враждебно воспринималась Морозовым еще и потому, что показная добродетель в

старухином характере отлично уживалась со стяжательством и властолюбием.

Ей, представителю "темного царства", конечно, были чужды и окружение

старшего сына и его духовный мир. Однако довольно долго она мирилась с

этим: во-первых, Савву практически некем было заменить (его деловые

качества были вне конкуренции), во-вторых, отстранить его от управления

нельзя без нежелательной публичной огласки. Учитывая косвенные

свидетельства, можно заключить, что не раз она, должно быть, пыталась на-

ставить своего сына на путь истинный. Общение с "неблагонадежными" и вообще

интерес Саввы к политическим и социальным вопросам были особенно неприятны

набожной старухе. В конце концов между ними произошел полный разрыв.

С.Т. Морозов – один из свидетелей «кровавого воскресенья».

Гнетущее одиночество, на которое Савва Тимофеевич сетовал Алексею

Максимовичу, чувствовалось особенно остро при размышлениях о народе и

толпе. Думы такие нахлынули с новой силой после событий, свидетелем которых

ему привелось стать сначала в Москве, потом в Петербурге. 9 января 1905 г.

Морозов вместе с Горьким был очевидцем "кровавого воскресенья" в Петербурге

и не мог оставаться безучастным. Он посетил председателя Комитета

министров, который так описал этот визит: "Я его принял, и он мне начал

говорить самые крайние речи о необходимости покончить с самодержавием, об

установке парламентарной системы со всеобщими прямыми и прочими выборами, о

том, что так жить нельзя далее, и т. д.". Эти речи, разумеется, не слишком

взволновали Витте. Царь – болван, - он позабыл, что люди, которых с его

согласия расстреливали сегодня, полтора года тому назад стояли на коленях

перед его дворцом и пели «Боже Царя храни». Те же самые, русские люди.

Стоило ему сегодня выйти на балкон и сказать толпе несколько ласковых слов,

дать ей два, три обещания – исполнять их необязательно, - и эти люди снова

пропели бы ему «Боже царя храни». И даже могли бы разбить куриную башку

этого попа об Александровскую колонну. Это затянуло бы агонию монархии на

некоторое время. Революция обеспечена! Года пропаганды не дали бы того, что

достигнуто в один день. Позволив убивать себя сегодня, люди приобрели право

убивать завтра. Они, конечно, воспользуются этим правом. Я не знаю, когда

жизнь перестанут строить на кров, но в наших условиях гуманность – ложь!

Чепуха. Так Морозов отзывался о событиях в Петербурге.

Голос гражданской совести настойчиво внушал фабриканту Морозову: пора

ему определить свое политическое кредо в надвинувшихся на Россию грозных

событиях. Пора заявить о своей позиции известного в стране общественного

деятеля не в доверительной беседе с Витте, ни в дружеских беседах с

Горьким... Выступать надо было с трибуны. Вернувшись в Москву, Морозов на

несколько дней уединился в своем особняке, составляя программу неотложных

социальных и политических реформ. Этот документ заслуживает того, чтобы на

нем остановиться подробнее. "В числе событий, переживаемых Россией за

последнее время, - говорится в нем, - наибольшее внимание общества

привлекли к себе возникшие в январе повсеместные забастовки рабочих,

сопровождающиеся серьезными народными волнениями... Обращаясь к

исследованию причин последних забастовок, мы наталкиваемся на то в высшей

степени характерное явление, что рабочие, приостановив работу под предлогом

различных недовольств экономического свойства, объединяются затем в группы

вне пределов фабрик и предъявляют целый ряд других, но уже политических

требований". Продолжая анализ, Морозов пишет: "Действительно - отсутствие в

стране прочного закона, опека бюрократии, распространенная на все области

русской жизни, выработка законов в мертвых канцеляриях, далеких от всего

того, что происходит в жизни,.. невежество народа, усиленно охраняемые теми

препятствиями, коими обставлено открытие школ, библиотек, читален, словом

всего, что могло бы поднять культурное развитие народа, худшее положение, в

котором находится народ сравнительно с другими перед судом и властью, - все

это задерживает развитие хозяйственной жизни в стране и порождает в народе

глухой протест против того, что его гнетет и давит".

Далее выдвигались конкретные предложения:

"Во-первых. Установить равноправность всех и всякого перед прочным

законом, сила и святость которого не могла бы быть никем и ничем

поколеблена.

Во-вторых. Полная неприкосновенность личности и жилища должна быть

обеспечена всем русским гражданам.

В-третьих. Необходима свобода слова и печати, так как лишь при этом

условии возможны: выяснение рабочих нужд, улучшение быта и правильный

успешный рост промышленности и народного благосостояния.

В-четвертых. Необходимо введение всеобщего обязательного школьного

обучения с расширением программы существующих народных школ и установлением

упрощенного порядка для открытия всяких учебных заведений, библиотек,

читален, просветительных учреждений и обществ...

В-пятых. Существующее законодательство и способ его разработки не

соответствует потребностям населения и русской промышленности... Необходимо

в выработке законодательных норм участие представителей всех классов

населения, в том числе лиц, избранных промышленными рабочими. Участие тех

же представителей необходимо и в обсуждении бюджета, ибо последний является

могущественным двигателем в руках государства при разрешении промышленных

вопросов страны".

По сути дела речь шла о введении в России конституционной формы

правления. Отдавая себе отчет в том, что выдвижение подобной программы

могло бы иметь вес лишь как коллективная акция, Морозов обратился к другим

капиталистам, но поддержки не получил: записку приняли (да и то с

оговорками) лишь некоторые оппозиционно настроенные деятели в либерально-

буржуазной среде. Документ был обсужден и на заседании правления Никольской

мануфактуры. В журнале правления Никольской мануфактуры зафиксировано:

"1905 года сего 9 февраля. Слушали заявление директора правления Саввы

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8