Передвижничество
звания было вынужденной уступкой ( множество зрителей толпилось у его
картины на осенней академической выставке, так же как прежде у картин
Федотова, так же как у картин Якоби “Привал арестантов”, с неслыханной
смелостью изображавшей смерть революционера-ссыльного на кандальной дороге,
в телеге, под свинцово-тяжелым небом.
Но Федор Антонович Бруни, генерал и столп академии, “русский
Микеланджело”, со своими холодными эффектными холстами, похожими на
представления античных трагедий силами актеров императорской сцены, не
намерен был сдаваться и менять что-либо в академических порядках.
Ученики ушли ни с чем. Что случилось затем на совете мы знаем.
“Фантазии кончились, начинается действительность”,( сказал, выйдя из
академии, Крамской.
Бороться в одиночку было бессмысленно, да и существовать попросту
невозможно. У четырнадцати никому не ведомых молодых людей только и было
имущества, что стол да несколько стульев. “Бунтовщики” решили основать
художественную артель.
“С тех пор, как я себя помню, ( писал Крамской спустя много лет, ( я
всегда старался найти тех, быть может, немногих, с которыми всякое дело,
нам общее, будет легче и прочнее сделано”.
Общественный инстинкт Ивана Николаевича Крамского, его горячая
преданность долгу, его твердая убежденность в том, что “человек рожден жить
и делать дело непременно в кругу товарищей”2, сыграли неоценимую роль в
истории русской живописи.
Двадцатишестилетний вдохновитель академического бунта стал теперь
душою особенного и не похожего на прежние объединения художников.
В разные времена, бывало, художники по разному объединялись. Вспомним
хотя бы средневековые гильдии святого Луки, покровителя живописцев, или
мастерские итальянского Возрождения.
Но то были объединения либо вокруг законов и правил, либо вокруг
учителя-мастера. Артель основанная Крамским и его товарищами, была
объединением вокруг идеи ( служить искусством народу. И, что не менее
важно, она впервые в истории была объединением равных.
Четырнадцать художников стали жить коммуной, по образцу описанной в
романе Чернышевского “Что делать?”. Дали в газетах объявление о приеме
заказов. Сняли просторную квартиру (сперва на Васильевском острове, затем
на Адмиралтейской площади). Здесь работали, кормились сообща (хозяйство
вела молодая жена Крамского, Софья Николаевна). А по вечерам все собирались
в зале, за длинным непокрытым столом. Один читал в слух, другие рисовали,
набрасывали портреты друг друга или же эскизы новых работ. И все
внимательно слушали читающего.
Долгий разрыв между русской литературой и русской живописью приходил к
концу. Стихотворение Некрасова в свежей книжке “Современника”, новый роман
Тургенева, очерк Салтыкова-Щедрина, статья Белинского, Добролюбова,
Писарева, рассказы Каронина и Златовратского из крестьянской жизни ( все
это не просто выслушивалось, как интересное и увлекательное чтение. Все это
находило живейший отклик в умах слушающих, направляло их мысли, указывало
путь, вновь и вновь напоминало о том, что и для живописи, по словам
Крамского, пришло наконец время “поставить перед глазами людей зеркало, от
которого сердце забило бы тревогу”.
На огонек, все ярче разгоравшийся в доме на углу Вознесенского
проспекта и Адмиралтейской площади, стали заходить и “посторонние”: ученики
академии, художники, петербургские литераторы... Со временем здесь вошли в
обычаи ”четверги”, когда вместе с гостями в большом и просто обставленном
зале собиралось до пятидесяти человек.
У поставленного наискось длинного стола с бумагой, карандашами,
красками рисовали кто что хотел. Иногда читали вслух статьи об искусстве.
Играли на рояле, пели. Затем скромно и очень весело ужинали. “После ужина
иногда танцевали, если бывали дамы”, ( вспоминал один из учеников академии,
только-только приехавший в Петербург, небольшого роста, живой, с
необыкновенно изящными, девичьими руками и мягким “южнорусским”
произношением.
Фамилия ученика была Репин.
Вместе с Репиным приходил сюда и Федя Васильев, хохотун и насмешник,
начинающий пейзажист, совсем еще мальчик, поражавший всех беззаботно щедрой
талантливостью.
Бывал здесь и учитель Васильева, тридцатитрехлетний бородач Шишкин, от
чьего могучего баса дрожали оконные стекла. Он любил власть поесть,
посмеяться вволю, а рисовал так умело, что за спиной его всегда толпились,
дивясь тому, что выходило из-под его огромной корявой ручищи, казалось
вовсе неприспособленной к занятиям такого рода.
Нередко здесь устраивались “турниры остроумия”, в которых зло
высмеивались академические порядки. Все дружно хохотали, когда будущий
художник-иллюстратор Панов изображал, как “римская классика” в виде жирного
кота проглатывает русское искусство или же как на академическом совете
задают пейзажистам тему для конкурсной картины: ”Озеро, на первом плане
стадо овец под деревом, вдали мельница, за ней голубые горы”...
Но в шуме молодого веселья никогда не тонул серьезный и глубокий голос
Крамского.
Необычайно худой, с небольшими пристальными глазами на скуластом лице,
всегда сидящий где-нибудь в углу на гнутом венском стуле, он привлекал к
себе слушателей ясностью мысли, страстной верой в правоту своего дела и
всесторонними знаниями.
Говоря о Чернышевском, о Писареве, о Роберте Оуэне, о философии
Прудона и Бокля, он втягивал всех в политические и нравственные споры,
вновь и вновь обращая своих собеседников к “вопиющим вопросам жизни”, к
сегодняшнему дню русской действительности.
Летом многие члены артели уезжали в родные края на отдых, чтобы
вернуться осенью с этюдами или даже с картинами.
“Что это бывал за всеобщий праздник!“ ( вспоминал Репин. ( В артель,
как на выставку, шли бесчисленные посетители, все больше молодые художники
и любители смотреть новинки. Точно что то живое, милое, дорогое привезли и
поставили перед глазами!..”
Все это были не какие-нибудь “Битвы Горациев с Куриацыями”, “Явления
Аврааму трех ангелов” или невиданные ландшафты с рыцарскими замками и
голубыми горами.
Ничего “идеального прекрасного” и “возвышенного не было в этих
картинах ( русские поля, березки, светлоглазая девочка на деревенском
погосте... Бесхитростные, но красноречивые сцены сельской несладкой жизни :
становой пристав составляет протокол на спине утопленника-крестьянина,
пьяный отец семейства вваливается в убогую избу...
Быть может, картинкам этим при всей искренности чувства не доставало
еще мастерства. Но друзья-художники, как свидетельствует Репин, не
стеснялись замечаниями, относились друг к другу очень строго и серьезно,
без умалчиваний, льстивостей и ехидства.
Каждый высказывал свое мнение громко, откровенно и весело.
Дух товарищества и дружбы царил в “коммуне Крамского”.
С течением времени, однако, делалось все яснее, что артель — лишь
первый шаг по избранному пути, что начатое требует более широкой поддержки,
что малочисленной группе энтузиастов трудно выйти на широкий простор и
сделать искусство действительно доступным народу.
В самом деле, долго мог просуществовать этот островок среди моря
корысти, в обществе, где все решал чистоган, где царило беспощадное
соперничество, где приходилось прокорма ради заниматься опостылевшими
заказами — писать заурядные портреты, образа для церковных иконостасов и
т.п.?
К тому же и внутри артели не все шло так складно, как хотелось.
Началось с того, что тяжело заболел Песков, едва ли не талантливейший
из четырнадцати, еще в академии завоевавший признание своей картиной
“Ссыльнопоселенцы”.
Чахотка свалила его на двадцать девятом году жизни.
Эта болезнь, косившая многие тысячи молодых жизней по всей России,
особенно свирепа была в Петербурге с его хмурью, мокретью и сырыми
морозами. Когда он свалился доктора велели немедленно увезти его в Крым.
Михаил Песков умер в Ялте, оставив несколько эскизов, по которым нетрудно
было судить, какая утрата постигла его товарищей.
За первым ударом последовал и второй.
Среди четырнадцати обнаружился первый отступник: Дмитриев-Оренбургский
стал за спиной товарищей вести переговоры с академией о поездке на казенный
кошт за границу .
Для Крамского с его не знающей уловок честностью, с его безоговорочной
верностью долгу это было тяжелым ударом. Бурные собрания, проходившие по
этому поводу в артели, оставили на душе у всех дурной осадок. Прежнее
единство дало трещину, академия запускала внутрь “коммуны Крамского” свои
золоченные щупальца.
6 ТОВАРИЩЕСТВО ПЕРЕДВИЖНЫХ ВЫСТАВОК
Поняв опасную ограниченность деятельности Артели, Крамской искал
новую форму художественной организации. Первоначально он возлагал большие
надежды на “Клуб художников” и принял самое горячее участие в его
создании. Клуб стал представляться Крамскому возможным центром
художественной жизни и пропаганды передового искусства, вновь воскрешена
была идея сменных выставок, лотерей и т.д. Родилась даже идея направлять
