Французские простветители

экзотический иностранец) и осуществлять суд над ней с просветительских

позиций (как своеобразный метр-эталон естественного разума). Монтескье

первым разработал все основные формально-художественные способы реализации

данного приема, которые впоследствии были использованы французскими

просветителями. Так, вещь самая привычная, давно уже воспринимаемая почти

автоматически, описывается как увиденная в первый раз. Тем самым с нее как

бы совлекается покров социально-условных, привнесенных значений, и она

предстает в своем собственном, демистифицированном виде. Для примера можно

указать на описание «комедии» в 28 письме. Впервые присутствующий на

спектакле один

______________________________________________________

*№ В. Б. Шкловский. Художественная проза. Размышления и разборы. М., 1959,

стр. 451

из персов. Рика не может различить собственно представления пьесы от той

тщеславно-лицемерной игры, которую он наблюдает в зрительном зале. Более

того, именно зрительный зал, партер и ложи кажутся ему основной аренной

аффектацией, исключительно рассчитано на внешнее впечатление, предстают как

“плохие” актеры пустой светской комедии. Вот так “наивно” меняя местами

“театр” и “зрителей” и перенося на последних весь комплекс отрицательных

представлений о “театральности”, автор при помощи такой смеховой путаницы

добивается нужной ему разоблачительной цели.

Прием прямого описания, а не называния вещи приобретает особенно

ядовитый смысл, когда касается обрядов и догматов религии. Так, таинства

евхаристии и божественное триединство представляют в “наивным” восприятии

персов в их прямом, буквальном значении, разоблачая тем самым всю свою

“сакральную” нелепость: “Этот волшебник зовется папой. Он убеждает короля в

том, что три не что иное, как единица, что хлеб, который едят, не хлеб, и

что вино, которое пьют, не видно, и в тысяче тому подобных вещей”.*№. Четки

для персов Монтескье просто “деревянные зернышки”, а нарамник, часть

церковного облачения, описывается как “два куска сукна, пришитые к двум

лентам” (29 письмо) и т. д.

Чаще всего эффект “Отстранения” достигается особым тоном повествования

от своего предмета. Так, в описании таких высоких фигур, как папа римский

или французский король, вместо ожидаемого почтительно-пиетического или

восторженно-панегирического тона снижение его до удивленно-иронического

(письмо 24, 37 о короле) или даже уничтожительно-бранного (“Папа – глава

христиан. Это старый идол, которому кадят по привычке) *І производит

особенно сильный сатирический эффект. Такое вольное обращение с самыми

различными лицами, не считающееся с их официально - закрепленной

репутацией, а оценивающее их с позиций

________________________________________________________

*№ Монтескье, “Персидские письма”, стр. 76.

*І Монтескье. “Персидские письма”

просветительского разума, свойственно всему с позиций просветительского

разума, свойственно всему моралистическому пласту книги. “Отстраненным”

глазом экзотического перса, а по существу героя-философа, здесь

производится проверка на “разумность”, “истинность” всей феодально-

абсолютиской системы, из которой она выходит осмеянной и побежденной.

Интересно отметить, что прием отстранения является основным именно в

моралистическом пласте романа, где даны два обязательных для осуществления

этого приема элемента: подвергаемая осмеянию и разоблачению реальность и

вторгшееся в нее “особое” сознание. Ни в романном, ни в риторическом

пластах этого не происходит.

3.4 Анализ романной части “Персидских писем”

Обратимся к более подробному анализу романной части “Персидских

писем” (в нашем определении, романному пласту). Этот пласт, включающий в

себя интригу в серале, притчу о троглодитах и две вставные новеллы об

Аферидоне и Астарте и женах Ибрагима, составляет около трети всего объема

книги (49 писем). Монтескье так строит “Персидские письма”, что ни малейший

намек на события в серале, ни один аффективный акцент, происходящей там

драмы не вторгается в два других жанровых пласта романа: моралистический и

риторический. Казалось бы, мир частной жизни Узбека и его критическо-

философской рефлексии, представленные в этих разных пластах произведения,

не могут никак соприкасаться. Но вспомним еще раз, что говорил Монтескье о

“таинственной и в некотором роде незаметной цепи”, их связующей. Сама

авторская подсказка побуждает к выяснению идейно-художественной нагрузки

романной интриги в целом произведения, характера ее соотношения с другими

повествовательными пластами в нем.

В 11-м письме Узбек, предваряя притчу о троглодитах, пишет:

“Существуют истины, в котором недостаточно убедить кого-либо, но которые

надо дать почувствовать: именно истины морали”.*№. В этих словах Монтескье

дает глубокое определение потребности именно в образной, художественной

форме для постановки и разрешения морально этических проблем, т. е. той

потребности, из которой собственно рождается философский роман как таковой.

Из всех пластов “Персидских писем” только романный имеет свою завязку,

развитие действия и развязку; в нем прослеживается определенное изменение и

развитие характеров и отношений. Одним словом, сюжетная динамика. Таким

образом, собственно романный пласт можно рассматривать как своего рода

маленькую философскую повесть, иллюстрирующую

____________________________________________________

*№ Монтескье. “Персидские письма”, стр., 49.

определенные этические положения автора. Но именно поэтому, что этот

“роман” включен в многопластовое целое “Персидских писем”, значение его,

как мы увидим ниже, выходит за рамки лишь подобной иллюстрации.

Притча о троглодитах непосредственно примыкает к романному пласту,

давая наглядно-дидактическое разрешение тех морально-этических проблем,

которые затем драматически иллюстрируются событиями в серале. Назидание

притчи проникнуто основным пафосом просветительской морали, которая

утверждает рационалистический нравственный императив, настаивающий прежде

всего на общественном характере природы человека. Притча о троглодитах

воплощает общественно-этические идеалы автора, в их утопической, идеальной

форме. Необходимо подчеркнуть особую композиционную нагрузку притчи о

троглодитах, помещенная почти в самом начале книги, именно в нутрии

романного пласта. Тем самым как бы утверждается ее статус своеобразной

“лакмусовой бумажке” в оценке последующих коллизий в романной части.

Сераль, как вполне определенная система организации человеческих

отношений, предстает романе законченным антиподом общине троглодитов. Если

эта община – идеальный вариант общественного устройства, то сераль –

микромодель деспотического государства, самого бесчеловечного и неразумного

из всех возможных типов государственного устройства. В серале царит

чудовищное извращение всех естественных законов человеческой природы и

справедливости, которые составляли счастье троглодитов (от сюда такой

интерес к психологии евнухов, как особенно живописному примеру подобного

извращения). Добродетель жен Узбека не свободно, а потому оказывается

мнимой. Не будучи результатом свободного выбора, естественной склонности,

она поддерживается лишь страхом наказания и смерти. Такое подавление самых

элементарных человеческих чувств и потребностей оборачивается искажением

естественной природы человека, которая мстит сама за себя. (Интересно, что

с этой темой как она из основных в романной части, непосредственно

перекликается письмо 93 моралистического пласта “Персидских писем”). Бунт

Роксаны против несправедливого порядка вещей утверждает истинную систему

моральных ценностей: “… я оскверняла добродетель, допуская, чтобы этим

именем называли мою покорность твоим причудам… я заменила твои законы

законами природы”. Этот бунт представлен в романе столь же логически

неизбежным и справедливым, как восстание угнетенного народа против

деспотизма в “Духе законов”.

Особое значение в подготовке этого вывода имеют две вставные новеллы

об Аферидоне и Астарте (письмо 67) и о женах Ибрагима (письмо 141). Первое

из них, завершающее экспозицию ситуации в серале, противопоставляет насилию

над естественным правом, царящему в нем, истинную добродетель, рождающуюся

из свободной склонности и приносящую счастье обоим влюбленным. Вторя

новелла, непосредственно предшествующая драматической развязке финала,

служит своеобразным предупреждением Узбеку о горьких последствиях, которые

неизбежно его ожидают.

Композиционно романный пласт выделяется очень четко: он приходится в

основном на начало романа (до 27-го письма), хотя вкраплениями экспозиция

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16