Публий Вергилий Марон
очень скоро после смерти, как показывает пример Гая Юлия Гигина,
вольноотпущенника Августа и приятеля Овидия, имевшего возможность
пользоваться каким-то «семейным» списком произведений Вергилия. Вергилий —
предмет культа: применительно к землякам поэта слово «культ» имеет очень
буквальный смысл, т. е. обозначает отнюдь не чувства поклонников изящного,
а конкретные верования и обряды набожных язычников. «Ветка тополя, по
местному обычаю сразу посаженная на месте рождения ребенка, разрослась так
быстро, что сравнялась с тополями, посаженными намного раньше; это дерево
было названо «деревом Вергилия» и чтилось как священное беременными и
роженицами, благоговейно дававшими перед ним и выполнявшими свои обеты».
Уже в античные времена по Вергилию начинают гадать — практика, державшаяся
на протяжении всего Средневековья и много позднее. Но Вергилия не просто
почитают — его и читают, читают в самых разных слоях населения, как об этом
свидетельствуют надписи, нацарапанные на стенах Помпеи и других городов
Римской империи подчас неграмотной рукой . Поистине «поэт римлян»!
Это одна сторона; а вот и другая. «В хулителях у Вергилия не было
недостатка» — тоже с самого начала. «Хулители Вергилия», obtrectatores
Vergilii — это целая тема античной традиции. Против «Буколик», едва они
появились, были написаны «Антибуколики» Нумитория, против «Энеиды» — «Бич
на «Энеиду» Карвилия Пиктора; Переллий Фавст и Квинт Октавий Авит обвиняли
Вергилия в многочисленных плагиатах, furta, Геренний, как и вышеназванный
Нумиторий — в погрешностях против чистоты и правильности родного языка.
Ситуация полна иронии: тот самый поэт, на текстах которого неисчислимые
поколения школьников обучались всяческой правильности и прежде всего
правильности латинской грамматики и стилистики, первоначально подвергся
резким нареканиям за свои ошибки по части языка и стиля. «Anne Latinum»,
«разве это по-латыни?» — вопрошал Нумиторий. Калигула, по слухам,
намеревался изъять из всех библиотек сочинения и скульптурные портреты
Вергилия, которого «всегда бранил за отсутствие таланта и недостаток
учености». Правда, тот же Калигула однажды, желая придать одной церемонии
торжественность и значительность, не нашел ничего лучше, как процитировать
того же Вергилия. Положим, император был безумцем, но его литературные
вкусы, насколько можно судить по его неглупому отзыву о стиле Сенеки,
представляются достаточно определенными, и если его ненависть избрала из
всех знаменитых поэтов именно Вергилия, это не простое недомыслие. В той же
первой половине I в. н. э. Асконий Педиан, известный как комментатор
Цицерона, счел нужным написать целый трактат «Против хулителей Вергилия».
Едва ли он ломился в открытые двери и сражался с несуществующим
противником. Еще раз: «в хулителях у Вергилия не было недостатка».
Обилие нападок тем более примечательно, что для него не было простых,
лежащих на поверхности причин. Понятно, почему Аристофан атакует Еврипида —
за этим стоит насыщенная скандалами атмосфера софистической
интеллектуальной революции. Рационалистическое резонерство Еврипида
содержит в себе вызов, и вполне естественно, что вызов был принят.
Количество подобных историко-литературных примеров может быть увеличено до
бесконечности. Скажем, нет ничего странного, что на премьере «Эрнани» в
1830 г. дело дошло до потасовки: драма Гюго для. этого и написана. При этом
споры такого рода, обусловленные намеренной «скандальностью» позиции самого
поэта, как правило, затихают очень быстро. Уже в ближайших поколениях
грекам и в голову не приходило клясть Еврипида, а французам — освистывать
Гюго. С Вергилием, о котором, как .мы видели, продолжают ожесточенно
спорить и через две тысячи лет, все было иначе. В его поэзии нет никакого
вызова, никакого демонстративного разрыва с почитаемыми ценностями; она
живет, напротив, тем, что исключительно широко принимает в свой круг
ценности, какие внутри иного эстетического и мировоззренческого целого
оказались бы несовместимыми — например, философское просветительство и
традиционную религиозность, так резко противопоставленные у Лукреция.
Достаточно вспомнить, как мирно и органично совмещает образ Земли, играющий
столь важную роль в «Георгиках», черты богини Теллус, какой ее знали миф и
культ, с чертами, которые подсказала эпикурейская натурфилософия.
Бестрепетное интеллектуальное познание и простосердечная сельская
набожность приравнены, поставлены рядом в конце 11 книги тех же «Георгик»,
как две взаимно дополняющие друг друга половины единого идеала. «Блажен,
кто возмог познать причины вещей, кто попрал ногами всяческий страх, и
неумолимый рок, и ропот скупого Ахеронта», — это звучит как цитата из
Лукреция; но если у Лукреция предмет, «попираемый ногами», — это «религия»
(religio pedibus subiecta obteritur), то Вергилий продолжает: «счастлив и
тот, кому ведомы сельские божества — Пан, и старец Сильван, и сестры-
нимфы». Для него тут нет ни малейшего противоречия;
ценности, казавшиеся непримиримыми, примирены. Когда Гораций, «поросенок из
Эпикурова стада», как он сам себя назвал приходит к тому, чтобы воспевать
сельское благочестие Фидилы из 23-й оды 111 книги, он считает нужным — с
каким соотношением серьезности или иронии, нас здесь не интересует —
обыграть контраст и отречься в стихах от «безумствующей мудрости»,
эпикуреизма. Вергилий обходится без отречений и палинодий. Переход от
следования Эпикуру и Лукрецию к благочестию стоического толка нигде не
маркирован, не сделан литературной темой. Недаром специалисты до сих пор
спорят, можно ли считать зрелого Вергилия стоиком и насколько его
мировоззрение сохраняло эпикурейские черты. Вспомним, по какому именно
признаку в «Георгиках» объединены философ-эпикуреец и почитатель сельских
божеств: тот и другой — вне суеты, вне «раздоров между неверными братьями»
, носители внутренней примиренности среди всеобщей борьбы. Внутри них, но и
между ними господствует невозмутимый мир — так сказать, pax Vergiliana.
Поэзия Вергилия, по формуле М. М. Бахтина (предложенной в ином контексте),
«как бы ничего не выбирает, ничего не разделяет, не отменяет, ни от чего не
отталкивается и не отвлекается» В перспективе всеобщей истории культуры
аналогия этому — разве что творчество Рафаэля, очень спокойно и естественно
объединившее христианско-католические и неоязыческие элементы. Кажется,
Вергилию не с чем и не с кем было вступать в конфликт; его дело — не
конфликт, а подвижное равновесие (о последнем — ниже).
Добавим, что миролюбие, присущее складу его мировоззрения и духу его
поэзии, с предельной силой выразительности звучащее в четырех словах «amat
bonus otia Daphnis», на более бытовом и специально литературно-бытовом
уровне характеризовало, насколько мы можем судить, и его человеческое
поведение. Не только в сравнении с неистовым Катуллом, но и в сравнении с
ироническим, ехидным Горацием Вергилий был человек тихий, никого не
дразнивший и не задевавший; зато его дразнили и задевали. Единственный
несомненный отголосок литературных конфликтов эпохи, так живо отразившихся
у Горация в сатирах и в посланиях к Августу и к Пизонам, — это очень
незаметное упоминание несимпатичных Вергилию поэтов Бавия и Мевия в III
эклоге. Миролюбие двойное — и как принцип мировоззрения, и как
характеристика поведения; и на его фоне тем примечательнее уникальное
количество пародий и нападок. Его поэзия сразу же стала поистине signum
contradictionis.
4. «Проклятия». Темы из жизни
От эпохи Вергилия и даже в составе Appendix Vergiliana дошла небольшая
поэма, которая вся говорит о разрушении сельского покоя в пору гражданских
войн и земельных конфискаций: это Dirae («Проклятия»), Герой поэмы — собрат
Мелибея по судьбе. Его сельским приютом тоже завладеет «нечестивая десница
воина», militis impia dextera. Он тоже гонит в дальний путь «злополучных
козочек». Перед тем, как навсегда уйти, он обстоятельно проклинает каждую
часть своего прежнего земного рая: пусть поля не дают хлеба, а луга —
травы, деревья — плодов, а лозы — гроздьев, пусть роща лучше сгорит, чем
достаться новому хозяину. Ни о чем другом герой не хочет и не может думать.
Светлое — только в прошлом, в воспоминании; настоящее — чернейшая обида,
будущего нет. Мрачная интонация равномерно выдержана на протяжении всех 103
гексаметров. Тема «Проклятий» взята из жизни, и притом из жизни
исторической, она злободневна, но ее развертывание снова подчинено
риторической условности. Ей соответствуют фиксированные общие места, и они
пускаются в ход. Тон, взятый с самого начала, просто невозможно нарушить. У
