Публий Овидий Назон
любить, владеют словом и покорны Августу. Это, как мы видим, еще очень
далеко от одиночества романтика, который ощущает себя не частицей какого-то
мира, а самостоятельным миром, одинаково отъединенным от своего ли, от
чужого ли общества. Такой индивидуализм еще немыслим для античности — той
античности, которая отчеканила аристотелевское определение «человек —
животное общественное». Потому и ужасало Овидия одиночество, что без
общества он боялся остаться лишь животным.
Отсюда и своеобразие выражения овидиевского одиночества. Там, где
поэт нового времени смотрит на мир сквозь свое одиночество, античный поэт
смотрит на свое одиночество извне, из того мира, частицей которого он
является. Для поэта нового времени главное — показать, как преображается
мир под неравнодушным взглядом одинокого человека; для античного поэта —
показать, как возникает одиночество человека под гнетом обстоятельств
равнодушного мира. Только что вышедший из-под власти хаоса природы и
страстей, античный человек все время помнит, что внешний мир первичен, а
внутренний вторичен; и, воплощая свои переживания в стихи, он не льстит
себя мечтой, что душа с душою может говорить без посредников, а ищет для
движений своей души соответствий в том внешнем мире, который един для
писателя и для читателя. Это и есть та объективность древней поэзии в
противоположность субъективности новой, о которой столько писала
классическая эстетика.
Итак, первая и, конечно, самая характерная тема Овидия в ссылке — это
невзгоды изгнанника. Невзгоды эти начинаются задолго до прибытия в ссылку:
первая же (после пролога) элегия описывает бурю в Ионийском море,
застигшую Овидия на пути в Грецию:
«Волны встают горами — до самых звезд! и разверзаются ущельями— до
самого тартара! внизу только море, вверху только небо, море вздуто волнами,
небо грозно тучами». Вслед за вертикальным размахом— горизонтальный размах:
«между морем и небом—только ветры: восточный против западного, северный
против южного». Злые силы — со всех сторон, и вот они сшибаются в середине:
«кормчий не знает, куда плыть, и смертная волна заливает мне рот». Конец
первой картины: теперь для контраста поэт меняет точку зрения на дальнюю,
чужую, не видящую:
«как хорошо, что жена моя знает и плачет лишь о том, что я плыву в
изгнание, а не о том, что меня уже настигли и море, и ветры, и смерть!»
Конец перебивки, перед нами вторая картина — все то же, что и в первой,
только страшнее: в небе—молния и гром (до сих пор света и звука не было!),
в море—стенобойные удары волн (это тоже не описывалось!), и вот встает
десятый вал (крупный план) и идет смерть (и о ней уже не четыре беглых
стиха, а целых восемь). Так в 34 строках трижды, и всякий раз по-новому,
развертывается образ бури — по существу, лишь из четырех мотивов: море,
небо, ветер, смерть. Но элегия этим далеко не исчерпывается. Картина бури
окружена, как рамкой, двумя обращениями поэта к богам; в первом —
аналогия: «не преследуйте меня все сразу, ведь и в мифах обычно один бог
губит героя, а другой спасает.
Вторая тема Овидия в ссылке — это память друзей: в ней теперь для
него сосредоточивается вся связь с покинутым Римом. Важность этой темы
задана Овидию самим жанром: элегия с древнейших времен ощущалась как
монолог, к кому-то обращенный, а стихотворное послание тем более требовало
конкретного адресата. Такими адресатами стали для Овидия его римские
друзья.
Самая давняя дружеская связь Овидия в Риме была с домом Валерия
Мессалы, друга Августа и покровителя Тибулла: здесь юный Овидий делал когда-
то свои первые литературные шаги. Но старый Мессала умер после долгой
болезни за несколько месяцев до ссылки поэта, сын его Мессалин решительно
не желал иметь никакого дела с опальным изгнанником. Другая знатная римская
связь Овидия была с домом Фабиев, к которому принадлежала его жена: друг
поэта Павел Фабий Максим был доверенным лицом Августа в его последние годы,
а жена его Марция (двоюродная сестра Августа)—ближайшей наперсницей Ливии;
но Фабий как человек высокопоставленный действовал медленно и осмотрительно
и умер раньше, чем помог. Третий круг дружеских знакомств Овидия сложился в
пору его юношеских стихов: это Помпеи Макр (П. II, 10), спутник его в
образовательной поездке, это Аттик и Греции, упоминаемые еще в «Любовных
элегиях» (I, 9, II, 10), это поэты Альбинован, Север и Тутикан. Они могли
заступаться за Овидия перед Тиберием: Альбинован когда-то состоял в его
«ученой свите», Аттик был его спутником до поздних лет, Греции и брат
Грецина Флакк стали консулами тотчас по его приходу к власти. Наконец,
четвертый круг знакомств Овидия — это молодые люди из окружения Германика:
«ученый» Суиллий, зять поэта, Салан, наставник Германика в красноречии.
Кар, воспитатель сыновей Германика, Секст Помпеи, помогший когда-то Овидию
в его пути через Фракию; с самим Германиком Овидий, как кажется, не был
лично знаком, но заступников, стало быть, имел и при нем. Просьбами о
помощи и заступничестве сопровождается почти каждое письмо поэта к каждому
из его друзей. Все эти попытки были заранее обречены на неудачу, но ни
Овидий, ни друзья его об этом не знали.
Однако все эти приметы, позволяющие отличить одно имя от другого,
можно выделить из стихов Овидия и параллельных свидетельств лишь с большим
трудом. Овидий не старается индивидуализировать образы своих друзей,
наоборот, он словно сливает их в едином образе идеального друга, иными
словами, остается верен своей обобщающей и логизирующей поэтике.
Дружба в римском сознании была почти юридическим отношением, одной из
основных связей, скрепляющих общество; для Катулла измена в дружбе так же
ужасна, как измена в любви. Овидий подхватывает эту тему: дружба для него —
высочайшая духовная ценность, одно из порождений той высокой культуры,
которой он так дорожит; основа дружбы — духовная общность, а не корысть. Но
такая дружба — редкость, и он, Овидий, убедился в этом на собственном
примере: как только его постиг императорский гнев, все мнимые друзья
отшатнулись от него, остались лишь двое-трое истинных; (имеются в виду, по-
видимому, Котта Максим, Цельс, Брут, Аттик). Овидий даже не обижается на
отступившихся, поведение их кажется ему естественным; тем крепче держится
он за оставшихся верными — тех, кому посвящает он свои стихотворные письма.
Жанр письма сам подсказывает ему разработку темы дружбы. Всякое
письмо естественно разделяется на четыре части: обращение, повествование,
побуждение и заключительное пожелание. Обращение легче всего перерастает в
похвалу достоинствам друга; среди этих достоинств характерным образом на
первом плане оказывается преданность благородным занятиям словесности
Связное развертывание темы почти нигде не предстает у Овидия с такой
полнотой и широтой: тема дружбы более знакома читателю, чем тема изгнания,
и поэт может позволить себе вводить ее фрагментарно, в разных
стихотворениях останавливаясь на разных мотивах. По этой же причине он не
старается здесь заострить свой образ в парадокс: лишь однажды он бросает
замечание, что несчастье, как и счастье, имеет право на внимание
окружающих: люди расступаются перед слепцом, как и перед консулом. Не
пользуется Овидий и сменой точки зрения для оживления своего набора
мотивов: тема дружбы для него — как бы нейтральный фон, на котором должны
ярче выступать остальные темы. Однако средства разнообразить материал у
Овидия есть и здесь. Рядом с центральным образом «идеального друга» он
вводит оттеняющие образы других адресатов. Во-первых, это «осторожный
друг». Во-вторых, это «ненадежный друг», который вначале был верен
ссыльному, а потом устал. В-третьих, это «нерадивый друг», который всем
хорош, только ленив писать письма. В-четвертых, наконец, это «враг»,
который бьет лежачего и порочит беззащитного.
Если тема прошлого, тема дружбы в стихах Овидия развертывается
наименее парадоксально, то тема будущего, тема надежды на помилование —
наиболее парадоксально. Мы уже говорили о том, насколько психологически
необходимо для Овидия было смягчение наказания, воссоединение с миром
культуры, возвращение от смерти к жизни. Тема эта затрагивается, хотя бы
мимоходом, почти в каждом стихотворении: из описания невзгод она служит
естественным выводом, в обращениях к друзьям — естественной просьбой о
заступничестве. Овидию нужно было представить ее наиболее действенным
способом — таким способом и оказался парадокс. Объяснение этого парадокса
— в том же несовпадении «быть» и «казаться», которое было и причиной
гонения на поэта. Овидий был наказан за то, что он воспевал Августов режим
