Живопись
мне было надобно. В первое мое посещение я даже не захотел подойти к ней; я
увидел ее издали, увидел, что перед нею торчала какая-то фигурка с пудреною
головою, что эта проклятая фигурка еще держала в своей дерзкой руке кисть и
беспощадно ругалась над великою душою Рафаэля, которая вся в этом чудесном
творении. В другой раз испугал меня чичероне галереи (который за червонец
показывает путешественникам картины и к которому я не рассудил прибегнуть):
он стоял перед нею с своими слушателями и, как попугай, болтал вытверженный
наизусть вздор. Наконец, однажды, только было я расположился дать волю
глазам и душе, подошла ко мне одна моя знакомая и принялась мне нашептывать
на ухо, что она перед Мадонною видела Наполеона и что ее дочери походи на
рафаэлевских ангелов.
Я решился прийти в галерею как можно ранее, чтобы предупредить всех
посетителей. Это удалось. Я сел на софу против картины и просидел целый
час, смотря на нее. Надобно признаться, что здесь поступают с нею так же
почтительно, как и со всеми другими картинами. Во-первых, она, не знаю, для
какой готтентотской причины, уменьшена: верхняя часть полотна, на котором
она написана, и с нею верхняя часть занавеса, изображенного на картине,
загнуты назад; следовательно, и пропорция и самое действие целого теперь
уничтожены и не отвечают намерению живописца. Второе, она вся в пятнах, не
вычищена, худо поставлена, так, что сначала можешь подумать, что копии, с
нее сделанные, чистые и блестящие, лучше самого оригинала. Наконец (что не
менее досадно), она, так сказать, теряется между другими картинами,
которые, окружая ее, развлекают внимание: например, рядом с нею стоит
портрет сатирического поэта Аретина, Тицианов прекрасный, - но какое
соседство для Мадонны! И такова сила той души, которая дышит и вечно будет
дышать в этом божественном создании, что все окружающее пропадает, как
скоро посмотришь на нее со вниманием.
Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно свое для этой картины, долго
не знал, что на нем будет: вдохновение не приходило. Однажды он заснул с
мыслию о Мадонне, и, верно, какой-нибудь ангел разбудил его. Он вскочил:
она здесь! закричал он, указав на полотно, и начертил первый рисунок. И в
самом деле, это не картина. А видение: чем долее глядишь, тем живее
уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит (особливо,
если смотришь так, что ни рамы, ни других картин не видишь). И это не обман
воображения: оно не обольщено здесь ни живостью красок, ни блеском
наружным. Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с
удивительною простотою и легкостью, передала холстине то чудо, которое во
внутренности ее совершалось.
Я описываю ее вам, как совершенно для вас неизвестную. Вы не имеете о
ней никакого понятия, видевши ее только в списках или в Миллеровом эстампе.
Не видав оригинала, я хотел купить себе в Дрездене этот эстамп; он, увидев,
не захотел и посмотреть на него; он, можно сказать, оскорбляет святыню
воспоминания. Час, который провел я перед этой Мадонною, принадлежит к
счастливым часам жизни, если счастием должно почитать наслаждение самим
собою. Я был один; вокруг меня все было тихо; сперва с некоторым усилием
вошел в самого себя; вокруг меня все было тихо; сперва с некоторым усилием
какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для
нее изображение, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть
может. Гений чистой красоты был с нею.
Он лишь в чистые мгновенья
Бытия слетает к нам
И приносит откровенья,
Благодатные сердцам.
Чтоб о небе сердце знало
В темной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он дает взглянуть порой;
А когда нас покидает,
В дар любви, у нас в виду,
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду.
Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное;
перед глазами полотно, на нем лица, обведенные чертами, и все стеснено в
малом пространстве, и несмотря на то, все необъятно, все неограниченно! И
точно, приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес
раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека. Все происходит на
небе: оно кажется пустым и как будто туманным, но это не пустота и не
туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами, которых
присутствие более чувствуешь, нежели замечаешь: можно сказать, что все, и
самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной,
мимоидущей девы. И Рафаэль прекрасно подписал свое имя на картине: внизу
ее, с границы земли, один из двух ангелов устремил задумчивые глаза в
высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице; не таков ли
был и Рафаэль в то время, когда он думал о своей Мадонне? Будь младенцем,
будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной. И как мало
средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя
истощить мыслию! Он писал не для глаз, все поднимающих во мгновение и на
мгновение, но для души, которая чем более ищет, тем более находит.
В Богоматери, идущей по небесам, неприметно никакого движения; но чем
более смотришь на нее, тем более кажется, что она приближается. На лице ее
ничто не выражено, то есть на нем нет выражения понятного, имеющего
определенное имя; но в нем находишь, в каком-то таинственном соединении,
все: спокойствие, чистоту, величие и даже чувство, но чувство, уже
перешедшее за границу земного, следовательно, мирное, постоянное, не
могущее уже возмутить ясности душевной. В глазах ее нет блистания
(блестящий взор человека всегда есть признак чего-то необыкновенного,
случайного , а для нее уже нет случая - все совершилось); но в них есть
какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда
особенно не устремленный, но как будто видящий необъятное.
Она не поддерживает младенца, но руки ее смиренно и свободно служат
ему престолом: и в самом деле, эта Богоматерь есть не иное что, как
одушевленный престол божий, чувствующий величие сидящего.. И он, как царь
земли и неба, сидит на этом престоле. И в его глазах есть тот же никуда не
устремленный взор; но эти глаза блистают как молнии, блистают тем вечным
блеском, которого ничто ни произвести, ни изменить не может. Одна рука
младенца с могуществом вседержителя оперлась на колено, другая как будто
готова подняться и простереться над небом и землею.
Те, перед которыми совершается это видение, св.Сиккст и мученица
Варвара, стоят также на небесах: на земле этого не увидишь. Старик не в
восторге: он полон обожания мирного и счастливого, как святость; святая
Варвара очаровательна своею красотою: великость того явления, которого она
свидетель, дала и ее стану какое-то разительное величие; но красота лица ее
человеческая, именно потому, что на нем уже есть выражение понятное: она в
глубоком размышлении; она глядит на одного из ангелов, с которым как будто
делится таинством мысли. И в этом нахожу я главную красоту Рафаэля картины
(если слово картина здесь у места).
Когда бы живописец представил обыкновенного человека зрителем того,
что на картине его видят одни ангелы и святые, он или дал бы лицу его
выражение изумленного восторга (ибо восторг есть чувство здешнее: он на
минуту, быстро и неожиданного отрывает нас от земного), или представил бы
его падшего на землю с признанием своего бессилия и ничтожества. Но
состояние души, уже покинувшей землю и достойной неба, есть глубокое,
постоянное чувство, возвышенное и просвещенное мыслию, постигнувшею тайны
неба, безмолвное, неизменяемое счастие, которое все заключается в двух
словах: чувствую и знаю! И эта-то блаженствующая мысль царствует на всех
лицах Рафаэлевой картины (кроме, разумеется, лица Спасителя и Мадонны): все
в размышлении, и святые и ангелы. Рафаэль как будто хотел изобразить для
глаз верховное назначение души человеческой. Один только предмет напоминает
в картине его о земле: это Скстова тиара, покинутая на границе здешнего
света.
Вот то, что думал я в те счастливые минуты, которые провел перед
Мадонной Рафаэля. Какую душу надлежало иметь, чтобы произвести подобное!
Бедный Миллер! Он умер,, сказывали мне, в доме сумасшедших. Удивительно ли?
Он сравнил свое подражание с оригиналом, и мысль, что он не понял великого,
что он его обезобразил, что оно для него недостижимо, убила его. И в самом
деле, надобно быть или безрассудным или просто механическим маляром без
души, чтобы осмелиться списывать эту Мадонну: один раз душе человеческой
