Сальвадор Дали в театре ДИКЛОН
Сальвадор Дали в театре ДИКЛОН
Андрей Инаас
Сальвадор Дали в театре «ДИКЛОН»
Художественный руководитель – Ю. Кретов.
К спектаклю «Оранжевый сон Сальвадора Дали» добавились две
премьеры: «В этом сезоне носят» и «Синий сон Сальвадора Дали».
Реферат – впечатление
«…он пришел на первый спектакль и сказал:
- Я ожидал всякое, но только не то, что
увидел.
- А это хуже, лучше?
- Нет. Скорей, это меня сильно удивило…»
Из интервью с Ю. Кретовым
Оставив дела важные и не очень, поставил в угол горные лыжи, потёр
«теннисный» локоть, выключил TV c очередной арабо-американской войной (так
и не решив, за кого «болеть»), сел в машину и, разрывая круги своей обычной
суеты, по родным дорогам - а кто их не ругал? - на Театральную площадь.
Cправа от «Мариинки», сразу за Крюковым каналом, на третьем этаже ДК со
сталинскими колоннами нахожу мрачноватое помещение с плохо сложенными и
неоштукатуренными кирпичными стенами. Помещение наполняется струящимся из-
за кулис дымом и прибывающие зрители, рассаживаясь, бесплотными тенями
растворяются в сползающем со сцены и устремляющемся сизыми струйками к
дверям зала дыму.
Впереди между кресел пробирается стройная маленькая девушка с
разбросанными по плечам пушистыми каштановыми волосами в сопровождении
предупредительного, внимательного молодого атлета, который располагается
прямо передо мной и закрывает сцену своими широкими плечами.
Воспользовавшись наступившей кромешной темнотой, осторожно перебираюсь на
соседнее, пустое место - за ворох каштановых волос, утонувший в невысоком
кресле.
В неверном голубоватом сиянии медленно отступающей темноты неясные
фосфоресцирующие миражи сновидений начинают окружать Мастера (Сальвадор
Дали - Виталий Казимирчик). Возникающий зыбкий мир снов привлекает мое
внимание. Он знаком, почти реален, полон таинственно – интригующего,
немного фантастического и временами непонятного, а потому настораживающего
смысла. Волнообразные, завораживающие движения нечетких теней-образов,
теней-ассоциаций неожиданно приобретают узнаваемые черты: то ночных
кошмаров с ужасом предопределенности в приближающейся «Женщине–судьбе»
(Ирина Березнева), то многообещающих, надрывных утех в манящей, вульгарно -
яркой «Блондинке–балерине» (Любовь Бибикова), то попыток найти простое и
вечное - доверие и тепло - в решительной, сильной «Гала» (Роза Цыганова).
Череда изменчивых образов, словно набирающий силу, ускоряющийся поток
сновидений причудливо изгибается, захватывает, и начинает казаться, еще
немного - и что-то главное, важное, может быть, самое сокровенное откроется
тебе за очередным изломом повествования. Но за поворотом уже ждут другие
образы, возникают другие ассоциации и зыбкий мир ускользает, понятное –
вызывает сомнения, неизменное – трансформируется, вечное – исчезает.
Безмолвно, неожиданно вспыхивающие и меркнущие ассоциации -
воспоминания уводят в мир иных снов, заставляют ворошить когда-то судьбой
данные, но не выбранные пути, и вот уже другая, собственная волшебная сцена
- жизнь яркими пятнами всплывает из глубин и захватывает сознание.
«…На этой огромной сцене ты один, одетый лишь в плотный, давящий,
осязаемый луч света, безразличный к наготе, перед непроницаемо -
черным, скрытым слепящей рампой, провалом немого зала, равнодушно и
безответно глотающем твои попытки узнать кто?, что? там за гранью
света, расслышать шорох, заметить случайную искру.
Не важно, что прикрыт сейчас только светом. Трудно, сложно,
страшно, но очень нужно понять, зачем эта слепящая грань? зачем ты
здесь? что от тебя надо? Стараешься, превозмогая себя, напрягаешь силы,
мучаешься, пытаешься вспомнить что-то ускользающее, важное, борешься с
накатывающимися страхом и робостью перед приближающейся неизвестностью.
Грозная, многоопытная сила привычно – оценивающе, не мигая, смотрит
чернотой провала, и суровая, не добрая и не злая - безразличная и
неумолимая, чужая воля касается тебя и пытается войти внутрь, изменить,
разрушить, пожрать твою суть. В ужасе напрягаешься, замираешь и,
подобравшись, - Все живое, ранимое внутрь, внутрь, под защиту! -
сжимаешься и каменеешь. - Не пустить! Не отдать! Сберечь, сохранить
себя!
Держащий тебя луч расщепляется и выхватывает из полумрака сцены
фигуры людей, давно и, казалось, хорошо знакомых. … Казалось! Это не
они! Неверный, тягучий, струящийся волнами свет искажает, всё время
меняет хорошие, надёжные, родные лица. То заинтересованно, то
равнодушно, то враждебно смотрят они на тебя, - играй, играй, играй
свою роль!
- Какую роль? Я не знаю никакой роли! – непонимающе и боязливо
озираешься по сторонам.
Возник и нарастающей волной из темноты оркестровой ямы ударил звук.
Мощная звуковая многоголосая какофония, отразившись о невидимый
потолок, бросает тебя на пыльный настил сцены, давит, крутит, словно
щепку, корёжит, ломает - играй, играй, играй свою роль!
- Я знаю одну! – вспоминаешь, пытаясь защититься, и зажимаешь рот.
Нет! Не сыграть! Это не твоя роль! Ну и что, что знаешь! Лучше умереть!
Это не твоя роль! Ты не будешь, не хочешь, не станешь ее играть!…»
Отражения «синих снов»
Ворох каштановых волос поднялся над креслом и уселся на подлокотник,
загородив всю сцену. Тонкие руки взметнулись вверх и не спеша начали
собирать ворох в тугой пучок. Многие поколения дочерей Евы веками
оттачивали эти чувственные и полные грации движения. Собрав волосы, легко
качнувшись над головами замершего зала, девушка, чуть касаясь плеча
молодого атлета, медленно и плавно соскользнула в кресло. Наверно, душа
покинула это сильное мужское тело, настолько неподвижным, застывшим остался
юноша. Только его напряженный, устремленный на сцену взгляд приоткрывал
тайну - где витала эта душа, что открывалось перед ней, что приковало,
захватило, околдовало её.
На сцене любящая, вечная Гала рядом с Мастером. Он уже натянул на
подрамник холст для своей последней картины. К белому полотну пока не
притронулась кисть, впереди еще вся жизнь, что оставит на холсте только
главное – несколько причудливых музыкальных линий да трепещущие легкие
тени. А пока он работает, работает, работает и живет. Работоспособность
фанатика и талант - подарки судьбы, дары божьи, заставляющие мертвые формы
под рукой художника оживать, вызывать своей застывшей гармонией восторг
соплеменников, - рано возносят его на трон гения. Много раз миру
рассказанная, нравоучительно – бесполезная и, по-видимому, навсегда
приставшая к человеческой сути история о простецки хищных друзьях –
пороках, губящих гения, проходит перед нами в легко узнаваемых образах.
Приторно – угодливый, своекорыстный «Человека – акула» (Сергей Ширяев),
свой в доску «Пьяница» (Лев Чугунов), вороватая «Цыганка» (Анна Кладий)
окружают Мастера кольцом изощренных, опустошающих соблазнов, тянут в свой
мир, где нет ни глубины чувств, ни свежести восприятия, ни остроты
переживаний, где только угасающая память о невозвратимо потерянном, где
лишь скука под защитной скорлупой цинизма и где трон гения легко
становиться его инвалидной коляской. Актеры, не сказав ни единого слова,
дают нам понять: где человек неразвитый, духовно незрячий достоин лишь
сожаления, а то и смешон хватательными инстинктами своего тщеславия, там
гений Мастера напитывается впечатлениями, тяжелым, порой страшным опытом
разочарований, своей и чужой болью, чтобы потом, в минуты озарений, все
вернуть и отдать, создать новые, необыкновенные формы и наполнить их
неожиданным, фантастическим содержанием, сделать наш мир богаче, ярче,
лучше. Мы готовы если не принять, то понять Мастера, стремящегося сквозь
бури страстей к восторгу озарений и открытий, с трудом спасающего ради
этого свои разум и душу, мы готовы быть снисходительными к нему, хотя он –
гений - в этом не нуждается. Бесконечная притягательность и трагедия – две
составляющие великой тайны творчества раскрываются на сцене, и душа,
прикоснувшись к ней, зачарованно, в молчаливом восхищении замирает перед
открывающейся манящей и пугающей бездной.
Странная музыка сопровождает спектакль. В ней нет опоры. Знакомые,
привычные, живущие рядом шумы-мелодии возникают из ничего, прерывают друг
друга, заканчиваются неожиданно, чтобы появиться вновь, иногда исчезают
совсем или собираются вместе, и им тесно среди кулис и софитов сцены.
Мелодии рождаются, возникают из хаоса и поглощаются им опять. Лирические,
бравурные, жестокие, осторожные, агрессивно – смелые, они сталкиваются,
разбиваются и разлетаются то чистыми и нежными, то вульгарными и
претенциозными осколками звуков, отголосками разорванных мелодий. Осколки,
